жених, может, и сам морды бить мастак! Ну подеретесь вы! Одежу друг другу порвете, синяков понаставите! А кому от этого лучше будет? Ты уж лучше дома сиди! Целее будешь!
Герцог уже не сопротивлялся. И ничего не говорил. Он лежал у меня на руках такой трогательный, бледный… На его щеках все еще оставались дорожки слез.
— Эх, горе с вами, мужиками! — выдохнула я, рассматривая свои босые ноги.
Я принюхалась к своей одежде, понимая, что действует цветочек! А то как только спать я легла, крысы меня разбудили. Табуном по мне пробежались! Вот я и натерла всю одежду, чтобы по мне не скакали! Крысы скакать перестали, а вот уснуть я уже не смогла. Ворочалась, вертелась. Уж больно запах крысохвоста мою деревню напоминал! Дом отчий, что при мельнице. И казалось мне, что лежу я дома, а не в чужом замке.
И запах такой домашний, такой родной… Просто сердце тоской защемило. И казалось, что встану я, выйду из дома, и Мартина увижу. Стоит он, по обыкновению своему возле яблони на старой табуретке, веревку с петелькой проверяет. Ветер веревку качает, а Мартин воет. Что–то, видать, не получается у него!
— Это я силки на птиц ставлю, — отвечает он. — Чтобы яблоки не клевали!
Хозяйственный он у меня, Мартин. Повезет девке, которой он достанется! Это я, как сестра, говорю! Хозяйственней Мартина во всей округе не сыщешь! И добрей!
Как минутка свободная выдастся, так сразу гроб строгать сядет! Гробы в деревне всегда нужоны! Мало ли, кто помрет внезапно? И пойдут родичи покойника по соседям побираться. Помогите, кто чем может. А мы ему гробом поможем! Вот радости — то будет!
А если крышу починить надо, то он туда с закрытыми глазами лезет! И каждый день деревья рубит. Самые огромные выбирает! Те, которые дровосеки стороной обходят, потому что бояться, что зашибет ненароком.
Только девки Мартина стороной обходят. Дуры набитые!
Герцог попытался открыть глаза и замахал руками.
— Спи, горе мое, — вздохнула я, и крепко прижала его голову к груди.
Первый раз герцог открыл глаза, когда слышал странный шелест и натужное: «Эть!». Что означало это таинственное «эть!» он понял, когда его голова обо что–то стукнулась. Следом за «эть!» донеслось не менее таинственное: «фу–у–ух!». Прошло несколько мгновений. Подозрительных звуков не было. Зато рядом что–то страшно дохало.
Бертрану показалось, что где–то совсем неподалеку страдает астмой дракон. Или спариваются горные тролли, договорившись дышать по очереди. Страшное чудовище, которое сопело в темноте и пыталось отдышаться начинало слегка пугать герцога. Но он был еще слишком слаб, чтобы сопротивляться.
Внезапно доханье приблизилось. Так могла дышать только бешенная собака или что–то из детских кошмаров. Герцог сглотнул, как вдруг почувствовал, что чудовище схватило его за ногу.
Он уж было хотел подняться и объяснить в своей манере, что он не съедобен. Но едва пошевелил пальцами.
— Хрен с тобой, отгрызай, — едва разлепив слипшиеся губы пробормотал герцог.
Чудовище, хоть и было свирепым, но, видимо, небольшим. Поэтому одной ноги ему вполне хватит, и шансы герцога дожить до утра не так уж и малы.
Раздалось таинственное «Эть!». Чудовище потянуло его за ногу. Запах ударил Бертрану в нос, причем, здесь он казался таким резким и невыносимым, что он снова отключился.
Второй раз герцог открыл глаза от таинственного звука: «Кыш!». Он смутно разглядел огромную крысу, сидящую на груди, которую отогнали каким–то веником. От запаха веника герцог снова ушел в себя.
Герцог проснулся от храпа, который раздавался на его груди. Разлепив глаза, первое, что он увидел — яркие солнечные лучи, падающие сквозь дырявую крышу. А первое, что почувствовала теплоту в районе головы. Подняв руку, и еще плохо осознавая, где находится, герцог пошарил рукой в волосах. Он хотел рассмотреть поближе шапочку, но не смог. Его руки были связаны. Поэтому пришлось задрать голову, шелестя сеном.
Шапочка была живой, но смотрела, как с похмелья. Понимающий взгляд крысы слегка насторожил герцога, к которому возвращались постепенно все чувства. Запах, видимо, выветрился, или герцог к нему привык, поэтому дышать было можно. Он лежал на сеновале. И почему–то голый. Не совсем, конечно, но по большей части. Его одежда висела на старой веревке, а рядом с ней висела рваная юбка и блуза с розовыми разводами.
Герцог дернул веревки, связывающие его руки, но потом изловчился и увидел, что они привязаны к столбу.
Волосы на его груди вдруг стали рыжими, а Бертран проснулся окончательно.
— Ыыы! — послышалось недовольное, когда герцог в ужасе осматривался. Это был один из сараев, в которых сушили сено. А на груди у него спала Пять Мешков. Длинные распущенные волосы прикрывали ее плечи и немного герцога.
— Почему я здесь и голый? — спросил герцог, не узнавая своего голоса. Сонные глаза посмотрели на него, а маленький ротик растянулся в зевке так, что в него мог влететь дракон.
— Эээу! — зевнула Пять Мешков. — Просто, пока я вас тащила на сеновал, случайно перевернула бочку с помоями! Но я все постирала! Вы не хотели, чтобы я снимала с вас одежду. С рубахой я справилась, а вот со штанами было сложнее. Вы их постоянно пытались удержать. Поэтому пришлось связать вам руки.
И тут Бертран дернул глазом, недоверчиво принюхиваясь к себе и понимая, что она не врет.
— Тогда почему на мне расстегнутые панталоны? — подзрительно спросил, глядя на нижне белье и подозревая худшее.
— Потому что я не смогла их снять. Вы их крепко держали!
— Как я мог крепко их держать, если у меня руки связаны? — изумился герцог, понимая, почему руки совсем затекли.
— А вы их не руками держали! — вздохнула Пять Мешков, снова зевая и жмурясь. Герцог напряг внушительные мускулы и стиснул зубы, пытаясь или разорвать веревку, или сломать старый столб. Просить Бертран не умел. К тому же, если просишь развязать руки, чтобы переломать всем присутствующим шеи, люди редко откликаются на твою вежливую просьбу. Чёрствые и неблагодарные сволочи!
— Ыыых! — прокряхтел герцог, как вдруг замер.
Во дворе послышались голоса и топот.
— Жалко герцога… Улетел и погиб… Ну тут хоть подвыветрилось за ночь! — вздыхал кто–то сердобольный. А кто–то слабонервный ревел навзрыд: «И куда мы теперь без герцога–то! Кому служить будем?».
Бертран был аристократом, поэтому щекотливую ситуацию, в которой оказался, оценил быстро. Если его сейчас застукают голого
