В голосе художника слышались горечь и обида. Не думала, что мое нежелание терять время на позирование может столь сильно ранить человека.
— Мне очень нравится эта картина, — заверила я. — Если Вам не говорили, то знайте, обоим муожским князьям портрет понравился. Я бы хотела видеть его у себя в покоях. В качестве платы за картину, согласна позировать не только завтра, но и еще пару дней.
Художник просиял и, поспешно поклонившись, принялся благодарить меня.
После уединенного обеда в башне я надолго осталась одна. Пару часов убила в попытках написать Брэму письмо, таким способом рассказать ему правду. Стоит ли говорить, что старания были тщетными? Карандаши выскальзывали из пальцев, перо роняло огромные пятна, руки дрожали, превращая каллиграфический почерк в ужасные нечитаемые каракули. К тому же за попытки написать письмо брату периат безволия наказал меня сильнейшей головной болью. Опять шла носом кровь, но, к счастью, этому не было свидетелей.
Ужин с Брэмом не принес утешения. Брат немного говорил о политике, рассказывал об эр Сорэне, парой слов обмолвился о Леску. Я надеялась, что в разговоре промелькнут хоть какие-нибудь новости Арданга. Ведь Ромэр собирался вскоре после моего отъезда переходить к действиям. С той поры прошло уже почти две недели, а сведений все не было. Не было даже слухов, а это настораживало. Потому что барды и сказители Арданга очень давно разнесли по стране истории о возвращении короля. И я не могла понять, по какой причине ни одна из песен, ни один из сказов до сих пор не достигли ушей короля и его приближенных. Казалось, стоит Брэму узнать об ангеле-шаролезке, вспомнить мою просьбу называть Арданг Ардангом и забыть неправильное название, брат понял бы, где я была на самом деле, что сбежала сама. Казалось, стоит Брэму сделать эти несложные выводы, он начнет искать причины моей лжи, дословного повторения историй отчима, навязчивых попыток выгораживать Стратега. Казалось, тогда он обязательно заметит у меня тот же медальон, что убил маму. Казалось, тогда я буду спасена.
Шальные неоправданные надежды тревожили сердце. Мечты о несбыточном отдавали мстительной радостью амулета, уверенного в своей силе и безнаказанности. Магия периата вынуждала меня защищать его, оберегать от посторонних взглядов. Я не могла на людях его даже коснуться, не то что заговорить о нем. Я боролась с медальоном, силясь сделать его видимым для других. Каждая встреча с братом, который непременно помог бы, если бы знал, какая помощь нужна, рождала надежду на спасение, а затем периат медленно, смакуя мои мучения, убивал ее.
Не думала, что когда-нибудь скажу это. Но я радовалась, когда Брэм уходил, оставлял меня в одиночестве. Избавлял умирающую надежду от агонии.
Все вечера я заканчивала одинаково. Заперев двери в свои комнаты и в спальню, доставала из тайника кольцо Ромэра, свое единственное утешение. Думала о любимом, молилась за него. А когда перед внутренним взором возникал точный до черточки образ Ромэра, головная боль, ставшая моей постоянной спутницей, отступала, и казалось, что периат становился легче.
Ирсье, несмотря на мою готовность приходить позировать хоть всю неделю, не желал злоупотреблять моим терпением. К счастью, ведь каждый раз глядя на ученика художника, я жалела о том времени, которое тратила на портреты. Они оставили бы после меня только воспоминания о внешности, а я могла еще многим успеть помочь.
— Ваше Высочество, я не хочу отвлекать Вас от государственных дел, — сказал Ирсье на четвертый день. — Я очень благодарен Вам за уделенное время. Большую часть работы я уже сделал, остальное смогу закончить сам.
— Рада это слышать, — я вежливо улыбнулась. — Уверена, у Вас получатся замечательные картины, которые, как и другие Ваши творения, станут украшением нашей галереи.
Художник смутился и трогательно покраснел, бормоча благодарности за комплимент:
— Мне хотелось бы показать Вам, Ваше Высочество, что получается. Если Вы не возражаете…
— Мне очень любопытно посмотреть, — поощрив обрадованного Ирсье улыбкой, я наблюдала за тем, как он поворачивает мольберты, с которыми работал, к окну. Видимо, чтобы свет падал равномерней.
— Ваше Высочество, — окликнул меня мальчик, переминавшийся с ноги на ногу в дверях мастерской. — Ваше Высочество, — повторил он, стесняясь своей храбрости и сиплого от волнения голоса.
— Да, Жак?
Казалось, то, что я знала его имя, только больше смутило парня. Но он, встретившись со мной на мгновение взглядом, поборол робость и подошел. Замерев в поклоне, протянул большую кожаную папку.
— Другие и я… мы хотели сделать Вам, Ваше Высочество, подарок… Это, конечно, может показаться глупым, — он снова начал заикаться от волнения. — Глупости, конечно, но… Мы подумали, Вашему Высочеству,… может быть, будет приятно.
На этом слова у мальчика закончились, а я видела, как полыхали алым его уши от смущения. Приняв папку, поблагодарила:
— Спасибо большое, я тронута. Мне очень приятно. Это неожиданно, я, признаться, не рассчитывала на подарки.
Он поднял голову, бросил на меня короткий взгляд, словно хотел убедиться в искренности слов. Вновь потупился и пробормотал:
— Кому же дарить, если не Вам?
Я не удержалась и погладила Жака по голове:
— Спасибо.
Чтобы не смущать парня еще больше, я, заметив довольный взгляд Ирсье, вернулась в кресло у круглого столика и занялась папкой. Темная гладкая кожа, прошитая светлыми нитками. Не знаю, какое жалование получал Жак от Ирсье, но эта вещь была довольно дорогой. Поэтому я не скупилась на похвалы, пару раз погладила теплую кожу, прежде чем развязала тесемки.
Внутри были детские рисунки. Множество акварелей, изображавших меня. Где-то я была одна, где-то вместе с детьми из приюта, какие-то художники даже решились нарисовать мою свадьбу. На многих картинках были еще и пожелания, не только подписи в правом нижнем углу. И, читая слова, тщательно составленные из корявых и разных по высоте букв, поняла, что плачу. Но мне удалось довольно быстро взять себя в руки, продолжить нахваливать художников и просить Жака передать благодарности. Он исподлобья меня рассматривал, а я видела, что он опять покраснел. Заметила, что, чем ближе я была к концу папки, тем больше парень волновался.
Причина такого поведения стала понятна, когда в моих руках оказался последний рисунок.
— Это ты нарисовал? — спросила я, не увидев в углу подписи.
Жак кивнул и признался:
— Я постеснялся подписывать… Подумал, вдруг Вашему Высочеству не понравится…
