Марк стоял у двери, подложив руки под поясницу, и наблюдал за всеми нами, собравшимися на сцене и первых рядах. Он не мог подойти к нам. И от этого почему-то кололо в груди. Хотя, это могла быть как мастопатия, так и желудок. В таком состоянии я не могла понять, где и что у меня покалывает. Обернувшись на сцену, я прислушалась. Ставки росли. Я склонила голову, напрягаясь. Они росли унизительно быстро. Чем громче они смеялись и объявляли новую сумму, тем больше я хмурилась. Улыбка уже сошла с губ. Я обернулась к Марку.
Качнув головой, он подошел к столу. Навел себе «Кровавую Мери». Выпил. Я надеялась, что он будет реагировать как всегда. Но что-то не было похоже на его обычное безразличие. Я смотрела на ссутуленную спину, на блеснувшие в тусклом свете глаза. Неужели, они таки довели его? Неужели, он может сломаться? Марк...
Я поднялась. Вытирая на ходу влажные от слез уголки глаз, я направилась к нему. Я смеялась так, что потекла тушь. Теперь было не до смеха. Совсем не до смеха.
Ребята заскандировали: Лида! Лида!
Девчонки закричали: Подожди! Это стоит миллион!
Я не оборачивалась. Так нельзя. Нельзя.
Когда между нами оставалось два метра, Марк выставил руку: стой.
- Марк...
- Если когда-нибудь... – Шептал он сдавленно. - Когда-нибудь ты решишься поцеловать меня при них. Просто поцеловать... То это будет не из-за жалости, не из-за денег и не на потеху этим придуркам.
Я сглотнула, опуская лицо и упираясь взглядом в его ботинки. Быстро выйдя из зала, он оставил за собой недоуменную тишину. Я прикоснулась к лицу, сдерживая слезы. Какие же мы гады. Все. И я среди них...
- Кажется, он не заценил Лидуньчика... – Усмехнулся кто-то за спиной. Я обернулась. – Но ты попыталась. Держи.
Я налила в его стакан водку с томатным соком и отпила немного. Я вспоминала вызубренные когда-то стихи, куски поэм... Их было не мало. Ими я тренировала память.
- ...Лид, ну, не расстраивайся ты из-за урода. – Задохнулась Галка.
Мне нужно было внимание. Адекватное для девчонок. Они, даже, не поймут. Я просто, прочту им что-то рифмованное.
Наблюдая за мной, они молчали. Я присела на краешек стола и отпила еще немного, успокаивая нервы и дыхание.
Усмехнулась.
Улыбнулась.
Склонила голову, выбрав Брюсова. И негромко, спокойно, выборочно начала читать:
Я год провел в старинном и суровом,
Безвестном Городе. От мира оградясь,
Он не хотел дышать ничем живым и новым,
Почти порвав с шумящим миром связь.
Они не сразу поняли, что я читаю стихи. Они не сразу поверили, смутившись. Чуть сдвинулись со своих мест.
А с двух сторон распростиралось море,
Безлюдно, беспощадно, безнадежно.
На пристани не раз, глаза с тоской прилежной
В узоры волн колеблемых вперив,
Следил я, как вставал торжественный прилив,
Как облака неслись - вперед и мимо, мимо...
Наверно, это было дико в эти минуты. Как Бах в Винстриме. Как тлеющая в стакане Мартини сигарета. Это было немыслимо. Они не находили линию поведения, адекватную этой ситуации. Потому – просто стояли и молчали. Я улыбнулась, отталкиваясь от стола и направляясь к ним.
Глубокой колеей, со стоном, визгом, громом,
Телега тянется - в веках намечен путь, -
Все было в тех речах безжалостно-знакомым,
И в смене скучных слов не изменялась суть.
В искусстве важен искус строгий.
Прерви души мертвящий плен
И выйди пламенной дорогой
К потоку вечных перемен.
Облокотившись о борт сцены, я подняла голову к замершим позади. Я могла читать «Трех поросят». Я могла считать до ста. Но рифмованные строки помогали.
Твоя душа - то ключ бездонный.
Не замыкай истомных уст.
Едва ты встанешь, утоленный,
Как станет мир - и сух и пуст.
Голос возносился и опускался, вибрировал и затихал. Кажется, я могла бы увидеть эти нити, эти щупальца, расползающиеся от меня по залу. Я просто читала:
Так сделай жизнь единой дрожью,
Люби и муки до конца,
Упейся истиной и ложью, -
Во имя кисти и резца!
Решив подняться на сцену, я снова пошла. Не дотрагиваясь, касалась ладонями изумленных рук. Переводила взгляд с карих-девичьих-изумленных глаз к серым-желающим, от голубых-пожирающих к болотным-засасывающим.
Сев на колени на самом краю, я вздохнула. Им хватило даже этой малости. Пожалуй, хватит...
Не будь окован и любовью,
Бросайся в пропасти греха,
Пятнай себя священной кровью, -
Во имя лиры и стиха!
Интересно, как они расслышали слово «лира»? Я закрыла глаза, собираясь с силами. Они не смогут пошевелиться еще минуту-две – это точно. Даже девчонки. Никто.
Когда это началось? Как это началось? Кто это запустил? Я не знаю, кто был инициатором того, что Марк стал нашим персональным изгоем. Это уже не исправить. Эти годы останутся в его и нашей памяти. Но аутсайдером он будет не далее, чем до сегодняшней ночи.
Это просто мысль. Желание. Намерение и приложенная к нему сила моей мысли. Сила их желания. Ни что не исчезает в никуда. Ни что не берется из ниоткуда.
Это как мольба сквозь километры любимому: подай весть.
Я не молила. Я планировала. Я обращалась не к одному – ко всем студентам пятого курса нашего института. Мне не нужна была их весть. Мне нужно было изменить их отношение. С меня был новый трафарет. Какими красками воспользуется Марк, будет зависеть от него.
Открыв глаза, я поднялась. Спрыгнула со сцены, направляясь на выход.
- Лида.
- Лида, постой!
- Подожди, Лидок!
Подхватив дубленку, вышла.
Я обернулась уже за дверью, останавливая их ладонью. Я молчала, и они не понимали, как задержать. Я качала головой, и они не смели следовать. Как кратковременные личные зомби.
У остановки в машине сидел Марк. Я удивленно смотрела на него, пока он не кивнул «садись уже».
Гнется, но не ломается...
17.
Где-то через месяц после того, как мы начали жить вместе, я проснулась ночью от собственного крика. Снилось что я – дерево: могучий исполин с широкой мясистой кроной, с крупными сочными листьями, с необхватным стволом и развитой корневой системой. Так вот, эти корни сначала начали шевелиться, а потом перекручиваться, стягиваясь во все более тугие косы. Вскрикнув, я тут же села и потянулась к ступням. Марк проснулся от крика, явно испуганный. Спросил что случилось. Шарил ладонью по стене, ища шнур от лампы. Я проскрипела, сжав зубы: ноги свело. Не включай свет. Пожалуйста.
