Его поднятое орудие в самом деле точно короткое мощное копье, со стороны кажется, что ей не вместить его в себя. Однако она легко нанизывает себя на острие и начинает двигаться — вниз мягко, вверх — обхватывая его член, как тисками, тугим кольцом лонных мышц, и каждый раз он издает сквозь стиснутые губы утробный рык почти нестерпимой боли. Со стороны может показаться странным, что они не целуются, только слегка соприкасаются кончиками носов. Но вот они кончают — сливая себя в один долгий стон. Его семя в ней одновременно жжет и холодит. Кажется, что мужчина, наконец, решает поцеловать свою путанку в знак благодарности: он приближает свое лицо к ее рту, приоткрывает губы, и Елена, наконец, видит то, что хотела. Два алмазно сверкающих узких клыка на фоне крупных белоснежных зубов.
…Ранним утром, еще до рассвета, девушка просыпается в номере одна, пытается поднять голову с покрывала, соскальзывает на пол босыми ногами. Тут же ее круто поводит в сторону. Она едва успевает добежать до ванной и стать на колени, как изысканный ужин на двоих стремительным потоком вырывается из желудка и громко плюхает в воду на дне унитаза. В обоих висках дружно стреляет, шею опоясывает резкая боль.
— Жадность фраера сгубила, — ворчит она про себя. — Или просто токсикоз?
Потом она плетется к двери — открыта, но так ловко, что кажется запертой изнутри на вертушку. Лезет под душ и долго, с наслаждением моется. Смотрит в зеркало: засосы на шее уже пошли желтизной, однако с левой стороны красуется дряблая сине-красная гематома. Производственная травма, нечего на зеркало пенять, коли физию перекосило. Не торопясь надевает свои одежки, рассеянные по всему номеру, попутно оценивая обстановку. Ну ясен пень: попоище на столе, кьянти, что явно стоило кое-кому лихих бабок, почти целиком вытекло на скатерть, тарелки и объедки сдвинуты в общую груду. Покрывала, верхнее и более светлое нижнее, сбиты комком и все в кровавых пятнах, будто резали поросенка или раскупоривали девственницу. Но иных загрязнений вроде не видать.
— Папочка Шоколад был непозволительно беспечен, — бормочет она, — в отличие от меня самой. «Чтобы протекла я, не бывало». Почти Бродский, ага.
Девушка думает, не уворовать ли улику, чтобы сжечь, но, по-видимому, папочка знал лучше. Ее так и тянет сложить тут же, на смятых шелках, фигуру из двух скрещенных, как мечи, презервативов, пачку которых она с недавнего времени всегда носит в кармане брюк, но она решает, что это явный перебор. Знак любовного поединка и сексуальной победы тут не катит. «С большого бодуна, сэры», — тихо ворчит она, застегивая пальто. Поднимает воротник и укутывается шарфом почти до глаз. В самую последнюю минуту спохватывается и засовывает руку в карман, вытаскивая на свет божий теплую денежную буханку. «Какой благородный, побрезговал свою мурку-жмурку обобрать, — думает вслух, еще тише, чем говорила, и перепрятывает добычу понадежней. — Хотя, может статься, он не думал меня убивать, просто крепко попользовался? Вот бы самого спросить».
Так, теперь ищем ключ от номера, если наш кровный папочка в оконце не забросил или в кармашке не унес по пьяни. Не должен бы, там набалдашник побольше, чем у него самого. Потом раз вышел один — значит, меня официально внутри оставил, не под замком же?
Ключ, по счастью, находится быстро, у нее прямо нюх на подобные вещи. На карнизе за наполовину задернутой шторой. Поворачивая кольцо на пальце, девушка спускается вниз, к портье, — невзрачная мышка, незаметная взъерошенная птаха.
Портье, принимая брелок в виде груши и выдавая открепительный талон, с удивлением говорит:
— Господин Чак заплатил за три дня вперед, сказав, что вы слегка занемогли и решили еще сколько-то побыть в номере. Нам трудно будет сейчас произвести окончательный расчет.
— Да Господь с вами, — отвечает Елена. — Оставьте в пользу голодающих африканских детишек.
На улице она вздыхает свободней. Ее губы почти машинально бормочут нечто похожее на молитву, однако тот, кто вслушался в слова, был бы невероятно удивлен ее содержанием.
«Первым делом купить беременный тест, напрасная трата денег, но уж ладно, за овуляцию куда дороже встало. А уж потом, Господи Боже мой, я буду такой умницей: стану глотать метаболики и иммунодепрессанты горстями, каждый день сжирать по этому мерзкому дорогущему стейку с кровью величиной в лапоть, благо карманной зеленой капусты сделалось немеряно, и по авокадо с вареным яйцом внутри, и есть инжир для сладости дыхания, и чернику для зоркости глаз, и лук-батун для крепости костей, и смотреть только на хорошие лица, и каждый вечер перечитывать финал „Ребенка Розмари“, а „Русскую красавицу“ Виктора Ерофеева сдам на макулатуру. Видано ли дело — с ребенком внутри вешаться, будь он хоть от кого! Только ты дай мне еще пожить, Господи: девять месяцев, ну восемь хотя бы, ну ладно, семь и ни днем меньше, это Ты уж мне верно задолжал. Подари мстителя матери моей и мне самой!»
Молодая женщина почти никуда не выходит за пределы засыпанного снегом сада, что окружает потаенный дом в пригороде. Ест, спит, бродит под яблонями, заходит в местные лавчонки. Как, то бишь, их называют, — супергипермаркет. Раз в неделю отметилась, увезла все нужное в ручной колесанке — и порядок. Больше никуда ни ногой. В женскую консультацию нельзя ни в коем случае, на платное УЗИ — почти так же опасно; нужно дотянуть до самого края и уж тогда вызвать по телефону или мобильнику неотложную помощь или полицейских, кажется, они сейчас не хуже забугорных копов роды умеют принять.
Женщина похожа теперь на выброшенную из солёной воды медузу, которую вот-вот расплавит дневной жар — только ее солнце жжет изнутри. Но не так уж редко оно кажется ей прохладной рыбкой посреди теплых вод, от которой кругами расходится неземное спокойствие. В такие моменты она любит дотрагиваться до старой шубки, которая была на ней в день ее главной охоты: из складок пальтуши, кажется ей, еще не выветрились остатки тогдашнего глупого счастья.
Дитя в ней растёт: малёк в аквариуме, кистепёрая рыбка в пруду, бьет хвостом, плещет ластами, играет, как зверь левиафан в окиян-море.
А вокруг стоит лес. Осенний лес. Зимний лес. Живая крепость вокруг старинного краснокаменного городка. Вокруг двухэтажных особнячков центральной площади, крепких столетних изб с белыми вырезными занавесочками, с арками над входом во внутренний двор, высоченных, как башни, старообрядческих церквей и колоколен, вокруг цепи глухих когда-то лесных монастырей, куда раньше ссылали за провинности, а теперь валом валят паломники и туристы.
За этой двойной стеной Елена чувствует себя почти в безопасности.
