И попыталась снова. Улыбнулась перепуганным сельчанам, чтобы не страшились ничего. Живая. Говорить могу, а вот… вот шевелиться никак не получалось.
— Скорее! Где вы ходите?! Носилки тащи живее! Главе доложили? — узнала по строгому голосу повитуху.
— Да. Уже бежит, — отозвался кожемяка.
— Не тревожьте отца. Он свадьбой занят. И матери не говорите. Алаида, я там у скалы корзину с венком обронила. Найди. Для Тайла плела. Несите меня в дом, к вечеру оправлюсь. Платье мое не пялила на себя? — рассмеялась. — Пялила, конечно, — ответила на свой же вопрос и потонула в тишине.
Жители Амрааса смотрели на меня молча. Смотрели и прикрывали лица руками. Только Алаида не трогала свое красивое лицо. Сестренка побледнела и свела в тонкие бескровные ниточки губы. Крупные слезинки так и падали сверкающими алмазами с ее ресниц. Да в такой лютой тишине покойников провожают в последний путь, выстилая им дорожки из легкой белой ткани прямо в Ханаан.
— Чего ждете, идиоты?! — всегда резкая и раздраженная старая знахарка разогнала толпу и подстелила на камни чей-то сюртук. Плюхнулась на колени и схватила меня за подбородок. Юркнула рукой куда-то в область затылка. — Здесь чувствуешь? — я кивнула, ощущая легкое покалывание в сопряжении спины и шеи. — Здесь? — я мотнула отрицательно головой. — Тут? — опять ничего. Только и видела, как она шлепает наотмашь ладонью по моим рукам, животу, бедрам и ногам. — Несите ко мне. Да так, чтобы не трясли! Не переворачивать! Не трогать! Живее, остолопы! — приказала грозно и тут же рядом со мной расправили ткань, натянутую на толстые палки.
Наши бравые ребята вмиг перекинули меня на носилки и взялись за выпирающие рукояти.
— Осторожно, сказала! Вперед!
— Алаида! — окликнула сестру. — Скажи Тайлу, чтобы подождал немного. Пусть к свадьбе готовится. Скоро приду!
— Не придешь, девочка, — заскрипел над ухом противный голос знахарки. — Уже на своих двоих никогда не придешь, — врезались страшные слова в подкорку подсознания, но я лишь улыбнулась в ответ. Не правду несет старуха. Я молодая и сильная. Справлюсь с любой напастью.
Так я думала ровно до тех пор, пока не оказалась в лачуге Лихолесья на грубо сколоченной широкой лавке. Здесь пахло сыростью и травами. А еще дымом, что тянулся из очага в центре комнаты. Над ним висел черный котелок с каким-то вонючим варевом.
Фигура высохшей как жердь старухи в сером балахоне мелькала то тут, то там. Гремели склянки, на пол падали глиняные чашки, а я смотрела на огонь. Он так жадно и резво облизывал оранжевыми языками дно котелка, что захотелось распалить его еще больше. Да так, чтобы искры рассыпались в воздухе, как в день затмения. Мы с Тайлом смеялись и подбрасывали прелые ветки в костер. Они трещали, а недовольное нашими проделками пламя плевалось яркими искрами. До чего же чудно это вспоминать, пока знахарка молча суетится вокруг.
— Ты останься, — тыкнула пальцем в дверной проем, где столпились селяне. — Остальные на выход!
Алаида робко вошла в келью и забилась в угол. Опустилась на край скамьи, а ко мне не подошла.
— Чего расселась! Помогай давай! — прорычала знахарка и сестра подскочила с места, как ужаленная. Не успела протянуть рук, как старуха сунула ей под нос пучок трав. — Листочки сюда соскреби и размели в ступе до порошка. Песто возьми на столе, — указала в противоположный угол. — Да что же ты как муха сонная?! — выругалась так злобно, что я дыхание задержала от страха. — Хочешь, чтобы сестра хотя бы головой вертеть могла, поторапливайся! — до чего же пугали меня слова знахарки! Но я верила и надеялась, что она преувеличивает. У нее всегда так. Вон, серпий назад Вьюжку нашего за несколько часов выходила, хотя сокрушалась, что умрет конь от укуса красного арантула. Где уж там! Как вскочил, как расправил белую гриву! Я потом весь вечер ее в косы сплетала.
Завоняло с новой силой. Теперь уже чем-то приторно-сладким. Сморщив нос, я посмотрела на мокрую от пота сестру, и сердце от жалости зашлось галопом. Хотелось вскочить на ноги и мигом выполнить всю работу за нее, как это всегда я и делала. Хрупкая она у меня, ранимая. От каждой пчелы шарахается, криком кричит, бежит, прячется под подол старшей сестры. А я и рада приголубить, успокоить, чаем напоить и булочку в тонкую ручку сунуть. Любила я ее пуще всех! Но вида не подавала. Все подзатыльники и тумаки раздавала неумехе, жизни учила, чтобы в браке не пропала и позора избежала.
— Готово, Ваакри, смолола я, — задрожал тонкий голосок непутевой моей.
— Тю! Смолола! Дай сюда! И вон пошла! Чтобы очи мои тебя не видели! — обрушилась гневом знахарка на несчастную голову моей сестренки. Но с ней пререкаться и спорить себе дороже. Так обложит по батюшке, что вовек не отмоешься. Вслед еще и кочергой запустит и пса Койко натравит. Плавали, знаем! Вот и Алаида поспешила покинуть порог лачуги.
— Да-а-а, девочка, ох и непутевая кровинка твоя. Не дала Солнцеликая ей ни силу духа, ни силу тела. Лучше ей бы лежать здесь вместо тебя, — толкла в ступе траву и приговаривала.
— Да что вы… — попыталась возмутиться. Еще чего! Нечего сестре на моем месте делать.
— Молчи, девочка, знаю я, что говорю. Поймешь скоро, кто любит, а кто использует, — не понимала я, о чем эта болящая толкует, но дело свое знает, лечить умеет — это главное. — Сразу говорю, — засыпала она себе в рот порошок из ступки и надула щеки. Зачерпнула чаркой варево из котелка и подошла ко мне. Сплюнула в ладонь зеленую кашицу и облизнула сухие губы. Впялилась в мое лицо большими янтарными глазами, обрамленными сеткой глубоких морщин. — Чуда не жди. Хребет переломан. Как только позвонки все не посыпались! Глупая. Привела доброта тебя к беде. Спасла оборванца, а сама теперь калека на всю жизнь.
— Калека? — впервые за время моего пребывания в неподвижном теле, слезы сорвались с уголков глаз.
— Ну, ну, не реви, — подула она на чарку, развеивая пар. — Если ухаживать кто будет, жизнь тебе свою посвятит, то и сама еще долго проживешь. Многое увидишь. И даже деток твоей неумехи сестры.
В удушающем от слез спазме не смогла обронить ни слова. Ваакри ухватила за шею, прошлась кулаком по затылку и приложила кашицу к основанию шеи. Что она делала со спиной дальше, я не понимала. Не чувствовала больше ничего. Смотрела с мольбой в ее ясные глаза.
— Пей, — придержала голову и поднесла к губам горячий отвар, — пей потихонечку, по глоточку, медленно, пей и не плачь, Мэлори, — я глотала, обжигая язык и нёбо под тихий убаюкивающий голос знахарки. — Платье, что ты мне расшила синей нитью, приберегла к твоей свадьбе. Но не суждено ему выгуляться. Придержу к другому празднику. Скоро жених твой другую женку найдет, там и погуляю, — глаза заволокло сизым туманом, веки отяжелели. — Спи, девочка, пусть душа твоя найдет покой, но сдаваться не смей. Веру не теряй, надежду не раздаривай. Любовь сохрани и горесть прогони.
Глава 2
— Вставай, засоня! Новый светлый день! Завтрак стынет! — из тысячи других узнала бы скрипучий голос бабки Ваакри.
— Я давно уже не сплю, — отозвалась тихо, не отрывая взгляда от опостылевшего потрескавшегося потолка. Долгими часами в одиночестве, лежа в кровати без единого движения, изучила каждую трещинку. Фантазия сплетала из них узоры тех вышивок, которые творили мои руки. Те самые пальчики, что сейчас безжизненными плетьми валялись на простынях.
— Опять пол ночи в облаках летала? — хохотнула старушка и уселась на стул у моей кровати. Поправила подушку, немного приподнимая мое непослушное тело. Взяла с пола тарелку с кашей и щедро зачерпнула деревянной ложкой.
— Летала, Ваакри. Мне снились просторы Лихолесья. Амраас снился с домиками и загонами для скота. Костры и хороводы. Лепешки мамины и Тейл…
— Тьфу! — не дала мне договорить и сунула в рот ложку. — Ты мне тут родню свою поганую не вспоминай! Иш! В Ханаане за чертой берега я видела эту семейку! — знахарка всегда злилась, когда я вспоминала былую жизнь и есть за что.
