— А может, я и не дойду вовсе! — Колотилось в темечко. — Может быть, съем вот эти грибы, а они испорченными окажутся, или таблетки старые, или Химики пошутили? Свернусь вот здесь калачиком. Прочитаю молитву, да и отдам концы.
В желудке заворчало, забулькало, заклокотало. К горлу пополз шершавый комок. Вот теперь можно было есть. Я присел. Нащупал половину брикета и стал его грызть. Как только я проглотил первый кусочек, в желудке сразу стало тихо и спокойно. Только перистальтика ходила ходуном, словно катала под кожей камни. Я доел брикет и положил ладонь на живот.
— Может быть, фермента переложили в эту пилюлю, может быть изменился состав крови. Все может быть.
— Химики они тоже ведь не боги! Они же все про каждого знать не могут. Вот приболел я, скажем. Наелся фермента и грибами закусил. А у меня температура.
— Опять двадцать пять! Не тот баланс кислотно-щелочной и привет! Не умру я конечно. Нет. Так, покрутит немного в животе. Вот как сейчас.
Ощущения не были болезненными, но и приятными их назвать было нельзя. Тим говорил, что, если фермента лишка, то покрутит немного.
— Черт меня дери! — воскликнул я громко и ударил себя кулаком в лоб.
— Как же это я?! — Одна таблетка на брикет! А я целую ее съел! А брикета только половину. — Я посидел минуту, глубокомысленно шевеля пальцами.
Съесть сейчас остатки запасов означало, потом умереть голодной смертью. Нужно было дойти хотя бы до сто пятидесятого уровня. Там должна быть вода. А где вода там и жизнь. Там и плесень погуще, там и грибы имеются.
— Спасибо, Тим. — Глубокомысленно изрек я и склонился вперед, придавливая живот к коленям.
— Он хороший этот Тим. Он многое знает. Он и меня учил. Учил, как грибы есть. Учил воду искать. Учил в Городе ориентироваться. Жизни, в общем учил.
— Вот и сейчас, свернулся я в клубочек, мне и легче стало. Желудок в объеме уменьшился, а дальше в кишках желчь имеется, которая излишки фермента разлагает. Бурда эта грибная сейчас дальше пролезет мне и станет легче.
— Все-таки и Химики молодцы, и Заходер молодец. Это же надо было такую вещь удумать? Вроде таблетка махонькая, а есть можно все. Разве, что гвозди нельзя. Или я уже говорил о гвоздях? Или не говорил? Устал я. Вот!
— А Ландгрувер все-таки прав был, наверное. Они всегда правы эти Храмовники. Умер, наверное, Тим. Храмовники они тихие, умные. Они каждого из нас душой чуют. Закатят глаза, подумают немного и скажут где и какой лежит, или стоит, или работает.
— Но он еще совсем молодой Храмовник. У него тога все еще зеленая. Вот когда она желтой станет, тогда ему верить можно будет. А пока не верю я. Даже ему не верю.
— Пусть Тим будет живым. Пусть! Ну, пусть он болеет там. Простуда и все такое. Что я его в Город не дотащу? Вниз оно всегда легче! Всегда было легче по лестницам вниз. А вверх сложно.
Я шевельнул ступнями. Боль практически исчезла, оставив ощущение тяжести и скованности. Но идти было можно.
Я снял каску и приоткрыл шторку фонарика. Черви зашевелились, завозились, наползая друг на друга. Поднимая слепые морды кверху. Засветились ярко. В сумраке, почти слепя.
— Жрать хотят! Ох, хотят! — Я улыбнулся почти нежно.
— Ах, дармоеды. — Это я так про червей. Вроде бы и ругаю, а вроде бы и ласково.
— Они смешные Светляки, вроде тупые совсем, безмозглые, а настроение мое чувствуют. И светят ярче, когда у меня на душе светло.
Я полез в рюкзак. Нащупал ухороненный брикет и отщипнул кусочек. Растер его в пыль и этой пылью присыпал Светляков. Те замерли, словно в них кольнули транквилизатором.
Есть, не решились. Для нормального пищеварения Светлякам нужна была еще и вода. Я взял фляжку и скупо вылил в фонарь треть крышечки.
Светляки болеют, если с водой перебрать. Гнить начинают. Умирают быстро. Так они по три года живут, а тут за неделю выгореть могут. Потому лучше им воды недодать, чем передать.
Черви шустро заелозили внутри колбы фонаря и мягкими, губами, стали собирать с тел друг друга едва заметные крошки грибов. Эти могли, есть грибы без всяких ферментов. Просто так.
Я закрыл крышку фонаря и отодвинул шторку сильней. Коридор осветился белым призрачным светом. Плесень, из белой стала серой. Ей тоже нужен был свет. Какой угодно, сколько угодно. Она отдавала его, когда света не было, а если был, то впитывала в свое склизкое тело словно губка.
— Хотя откуда здесь свет? — Я сказал это вслух.
— Черт меня дери! — Выругался я в полный голос. Эхо побежало впереди. Ударилось о бетон и вернулось обратно, присмиревшее, едва слышимое.
— Если плесень светиться, значит, кто-то здесь с фонарем проходил. Совсем недавно проходил. Может быть, с неделю не позже. Если плесень годами света не видит, так ее в темноте и не разглядишь.
— Ти-и-и-им! — Прокричал я, надрывая связки. Из полузасыпанной штольни, пробитой Землероями через уровни, посыпалась древняя строительная труха.
— Тии-и-имо-о-о-оха-а-а-а!!! Ау-у-у-у! — На подъеме надтреснутый бетон захрустел, качнулся на арматурине, и сорвался вниз, ломая перекрытия, поднимая вверх тонкую едкую пыль.
Я перестал орать.
— Старый Город. Очень старый. — Побежали мысли снова.
— Если говорить нельзя, так думать никто запретить не может. Как еще стоит не понятно? Хотя нет. Не прав я. Землерои — ребята, что надо. И униформа у них зеленая крепкая и ботинки как у Бегунов с шипами. И рукавицы. И еды вдоволь.
— Кормят их не хуже чем Бегунов. Это они Город строили. И сейчас строят. Ремонтируют и строят. Хотя чего тут строить? Он и так огромный. Едва ли в трети его живем. А уж уровней над головой столько. Мама не горюй! До Крыши только Изгои и доходили.
— Так Храмовники говорят. Они знают, что доходили. Хотя зачем они на Крышу лезут, даже они не знают. Наверное.
Я закинул рюкзак на спину и затопал дальше. Под ногами хрустела бетонное крошево. Светляки, пообедав и ощутив тревогу хозяина, засветили в полную силу. Света фонарика хватало почти на десять метров вперед. Я шел все дальше и дальше.
— Весь уровень обойду. Сдохну здесь, а Тима выручу. Стоп!
Я остановился как вкопанный.
— Плутать по уровню можно было годами, и без толку. Тима нужно было по следам искать. Изгои легки на ногу. По отпечаткам Тима не найти, а вот по плесени?
Я задвинул шторку на фонаре. Оставил искру только, чтобы руки свои видеть. Плесень светилась ярко. Светилась голубым, бирюзовым, оранжевым. Искры медленно ползли по стенам. Свешивались мягкими плетями с потолков. Я пошел дальше.
— Здесь плесень уже все равно моим фонарем засвечена. А вот дальше, наверное, не мои. Уже следы Тима будут. Или другого Изгоя. Но кто, же по этой дороге из Изгоев ходит? Только самые отчаянные! Только самые сумасшедшие.
— Не все ведь хотят до Крыши дойти. Многие так. Хвалятся только.
— По парадным маршам поднимутся на пятьдесят уровней и обратно в Город. А потом и бахвалятся перед своими да Храмовниками.
— Я, дескать, почти до Крыши дошел, только мне грибов не хватило. Или ноги стер или фермент кончился.
— Все одинаковые у них причины. А Храмовникам что? Поухмыляются себе, и дальше в свой Храм молитвы читать. Хотя, что они там делают — никто не знает. Да и знать то не положено.
— Почему? Ну, не положено и все! Солдаты стоят вокруг Храма. В три круга стоят. И никого не пускают. Я же не Храмовник! Не могу я внутрь попасть да посмотреть? Нет. Не могу.
— С Тимом один раз собирались под Храмовников нарядиться да в Храм пройти. Жутко же интересно, что там может быть. У Ладнгрувера тогу его зеленую украли, пока он спал. Он у Тима спал. А я в Храм пошел.
— Наверное, нужно было капюшон глубже натягивать. Храмовники они же все капюшон на самые глаза натягивают. Может быть из-за капюшона, а может быть из-за чего другого. На первом же круге и остановили.
— Здоровый такой Солдат. Челюсть тяжелая. Силища не то, что у меня. Как он мне звезданул своей дубинкой. Только искры из глаз. Только искры. Мы потом еще перед Ландгрувером извинялись.
