Запах древнего вампира отличался коньячной терпкостью. Быстро помечтав о том, что мой нежный молодой запах приятнее для Людмилы, я осмотрел его раны. Самая длинная и глубокая из них начиналась чуть выше сердца. Меньшая зияла над выпуклым от переедания животом. Сочившаяся из ран кровь меняла цвет с ярко-алого на светло-коричневый, словно попадая в кипящую воду.
– Почему твои раны не зарастают, Αхтым? – спросил я.
– Осина, – слабо улыбнулся он.
Я не сомневался, что ему больно. Меня удивляло его мужество. Ахтымбан терпел боль, ни одним жестом не выдавая ее.
Скользкие лапы страха обхватили мои плечи. Выходит, я ошибочно считал, что для вампира опасен осиновый кол только если им пронзено сердце. Ахтымбан был на волоске от гибели. Меня немало удивила его готовность рисковать жизнью ради добывания пищи. Он знал, что может проиграть в смертельном бою, но все равно напал на леших. Я бы на его месте лучше поголодал денек - другой, чем ввязался в такую драку.
– Могу я помочь? - я принюхался,и уловил терпкий древесный аромат,тут же вызвавший першение в горле.
– Не надумай лизать, - предупредил Αхтымбан. – Издохнешь как чумная собачонка.
Я судорожно хватил ртом воздуха, задрав голову подальше от осиновых щеп.
– Управлюсь сам, – Ахтымбан беззлобно приоткрыл зубы. - А ты учись... – проходя мимо, он подмел жесткими волосами мое левое плечо и оглянулся. - Бросай свою трясунку. Сегодня тебя никто не съест.
“Славненькое утешение”.
Я последовал за ним к реке.
Людмила остановила Ахтымбана пpосительным нежным взглядом. Он равнодушно понюхался с ней и отклонил голову от ее лица, намереваясь идти дальше. Людмила придержала его за руку, улыбнулась, скользнув языком по зубам, и погладила его длинную шею выгнутой ладонью.
Сгорая от ревности, я не заметил приближения со спины врага.
Взгляд подошедшего Фомы приклеился к парочке на краю берега.
Ахтымбан склонился к Людмиле, соединил свои губы с ее губами в неподвижном поцелуе. Из уголков его рта потекли тонкие струйки крови.
“Он ее кормит”.
– Досадно? – ударил по больному месту Фома.
– А тебе?
– После тебя – нисколе, - Фома с издевкой заглянул мне в лицо и отошел.
Степной рыцарь оказался возмутительно скупым. Он передал даме ничтожную часть покоившейся в животе пищи, небрежно облизал ее щеки и губы и не дал ей облизать себя. Как благородного джентльмена, меня разозлила его жадность, но как соперника за место фаворита атаманши, утешила.
Мое внимание потерялось на долю секунды. Возникшим замешательством попыталась воспользоваться Моня. Она бесшумно подлетела ко мне взъерошенным галчонком. Невысокая, тоненькая и хрупкая на вид, она жалостливо распахнула широкие оранжево-карие глаза и, чтобы я правильно понял, что именно ей от меня надо, облизала пухлые розовые губы.
Мне было стыдно отказать ей в помощи, но я опасался гнева Людмилы. “Ревнивые женщины коварны. Они выдумывают столь изощренные способы мести изменникам, каких не вообразит ни один мужчина в пьяном бреду”.
– Пожалуйста, ваша светлость, – Моня пошевелила милым курносым носиком. – Я таки голодная. Никтошеньки со мной не делится. Никтошеньки меня не любит.
Моня затаила дыхание, скрываясь от вездесущего запаха крови. Я удивился ее худобе. Над верхней застежкой писарского фрака почти не выделялась женская грудь. Издали Мoню можно было принять за мальчика-подростка.
Я замешкался, соображая, смогу ли аккуратно выдавить из сėбя немного проглоченной пищи и влить в рот девушки.
– Пшла вон, мерзавка! – взревела разъяренная Людмила.
Она подскочила к нам, схватила Моню за шею и бросила ее на землю. Моня пискнула, как мышонок, и пулей метнулась в лес.
– Куды! – рявкнула Людмила. – Я т-те побегаю! Воду погляди!
Пугливо озираясь, Моня прошмыгнула к реке. Никто не заступился за нее.
Я оцепенел.
– Молодец, Тихон, – Людмила потерлась щекой о мою щеку. – Увьется за тобой – оттяпай ей уши.
Дрожащая Моня полуползком выбралась по колючей осоке на край берега и замерла, пристально всматриваясь в глубину.
– Не торопись, Сорока. Дай Барчонку полюбоваться, как тебя чудище речное ухватит, – окликнул ее Фома.
Придерживаясь за кочки прибрежной травы, Моня вытянулась в струнку. Она сделала маленький глоток, не производя волнения на воде, и подняла голову, всматриваясь в далекое дно. Затем она молниеносно погрузила руку в воду и вскинула ее с пойманной красноперой щукой.
Грицко отрезал Моне путь отступления к лесу. Сильным размашистым ударом он выбил добычу из ее руки. Моня взвизгнула, трусливо огрызнулась, припадая к земле. Длинная увесистая щука в два прыжка достигла реки и громко шлепнулась в воду.
– До чего дурны бабы, – Грицко покосился на Людмилу. – Всю воду разбаламутила.
***
Некоторое время мы стояли на берегу. Первым отваҗился на риск Αхтымбан, поскольку он начал слабеть от проникшей в раны осиновой смолы. Раздевшись догола, он разoрвал штаны на тряпки и по середину груди погрузился в воду. На него смотрели, как на самоубийцу. Не обращая на нас внимания, он мокрой тряпкой вымыл щепки из ран и нарвал листьев осоки. Ахтымбан не сморщил нос, не шевельнул бровью, вырезая листом осоки потемневшее мясо.
Медицинскую операцию он продолжал до тех пор, пока обагрившиеся свежей кровью раны не начали зарастать. Когда очищенные раны бесследно исчезли, он выкупался и попил чистой воды. На берег Ахтымбан не вернулся. Он заплел на три узелка мокрые волосы и остался стоять полупогруженным в реку, наслаждаясь прохладой.
Под присмотром Людмилы я опустился на четвереньки и попытался зачерпнуть воды ладонями. Я панически боялся свалиться с берега. Ладони доставляли ко рту лишь скользкую тину. Немного осмелев, я уцепился когтями за край берега, нагнулся и поймал губами легкую волну. Пресная вода показалась мне сладкой после соленой крови. Я вдоволь
