Елица обхватила его лицо ладонями, провела большими пальцами по бровям и зашептала: “Сон дурной, словно дым пройдёт. Развеется, раскудлатится, растворится в свете утреннем, разовьётся ветром буйным. Ленты ткутся, узоры рисуются, нитки в судьбу-жизнь сплетаются. А сон-от в тканьё не пущу, вырву — выброшу, в костре пеплом обращу… Услышь, Макошь — матушка сыра земля, развей муть колодезную, явь от сна отдели…”
И не успела она ещё заговор закончить, как встала от неё в стороне высокая тень, упираясь будто бы в стену шатра. Подумалось сначала, что померещилось. Елица, осекшись на полуслове, повернула голову и едва не отпрянула. Там, укрываясь от тёплого света лучин, стояла женщина в богатом уборе, в белой расшитой рубахе и понёве, увитой узорами из чёрной нити. В опущенной руке её поблескивал застывшим льдом острый серп. Другой рукой она прижимала к себе толстый сноп тёмных, сгнивших колосьев. Длинные волосы её, перевитые нитями паутины, спускались до пояса, и даже здесь их как будто тревожил студёный ветер.
— Не трать тепло, — проговорила Морана участливо и спокойно. — На него не хватит. И Макошь не поможет.
Она вскинула руку — блеснуло наточенное железо серпа. Взрезалась ткань шатра, и в прореху посыпался, блестя мокрой пылью, дождь. Леден содрогнулся всем телом и распахнул глаза. Хватанул воздух ртом, словно из-под воды вынырнул.
— Княжич, — позвала его Елица.
Он вскинулся и, вперившись невидяще, вдруг схватил её за горло. Она отпрянула, но он удержал. Попыталась вдохнуть — и не смогла. Вцепилась в его широкое запястье обеими руками, пытаясь отодрать ладонь от шеи — но куда ей с воином тягаться. Он этой рукой и подкову, небось, согнуть может. Одним рывком княжич, что-то сбивчиво и совершенно неразборчиво бормоча, опрокинул её на лежанку. Сдавил сильнее — и в глазах заплясали цветные пятна. Кровь словно остановилась, застыла во всём теле сразу. Елица пнула Ледена под рёбра из последних сил.
— Пусти! — прохрипела, извиваясь в его хватке.
В висках гулко стучало, пальцы княжича впивались в кожу. И казалось вот-вот уже захрустит, сломается гортань. Она пыталась вспомнить хоть один заговор, что унимал бы буйство. Хоть что-то, что могло бы помочь ей сейчас. И ведь не крикнешь, не позовёшь никого — так и придушит, не дав испустить и писка лишнего. Елица, едва находя силы, подняла руку и прижала ладонь к щеке княжича.
— Леден. Очнись, — пошевелила губами.
Его лицо померкло, подёрнулось серой дымкой. В лёгких что-то сжалось, загорелось огнём. Но сковывающие горло тиски неуёмной силы вдруг разжались. Воздух резко заполнил грудь. Елица закашлялась, хватаясь за ворот сорочки.
Леден словно обмяк, повесив руки вдоль тела и уронив голову на грудь. Его плечи тяжко вздымались, по виску катилась капля пота.
— Прости, княжна, — пробормотал он. — Зря ты сюда пришла. Только Брашко узнаю, как просыпаюсь после такого.
Леден взглянул на неё опасливо, словно страшась увидеть, что сотворил. И вдруг взял её за плечи и приподнял, помогая сесть. Она вцепилась в его рубаху, чтобы не опрокинуться теперь вперёд. С каждым мигом дышать становилось легче и не так больно. Княжич вдруг обнял её, прижал к себе, чуть покачивая и всё шепча беспрестанно: “Прости”. Она уткнулась в его грудь, чувствуя, как из ворота его рубахи веет прохладой. Как же он живёт так? С вечным холодом внутри. Ни живой, ни мёртвый — верно, получается, говорят?
Она тёрла шею, понимая, что останутся на ней следы — прятать придётся. Леден отстранился, сдвинув брови, осмотрел её лицо, провёл кончиками пальцев осторожно по заходящейся жжением коже под подбородком.
— Как же девицы с тобой ночи проводят? — неведомо зачем пошутила Елица, часто моргая, чтобы не расплакаться.
— Никак, — бросил он. — Не проводят. Не приходи больше, даже если кричать буду. Особенно тогда не приходи. Все уж привыкли.
— Но как? Неужто ты не пытался избавиться от?..
— От чего? От кого? От Мораны, которая меня отпустила? — княжич усмехнулся. — Не забрала, когда я подо льдом в речке задыхался? Ты не знаешь ничего обо мне, княжна. Ты…
Он вгляделся ещё раз в её лицо и отпустил. Встал, отворачиваясь. Одним взмахом руки он отшвырнул стоящий рядом с его лежанкой столик. Тот закувыркался, загромыхал и рухнул у стены шатра. Прямо под тем разрезом в ней, что Морана оставила. Елица, обхватив себя за шею, с ужасом наблюдала за ним. Откинулся полог, и в проходе, держа перед собой ведро с горячей водой, застыл Брашко. Он ошарашенным взглядом обвёл шатёр, задержавшись на большой прорехе в нём.
— Я тут принёс… — только и нашёлся, что сказать.
Елица встала и, схватив по пути свиту, выбежала прочь. Не глядя на дозорного, который с любопытством на неё уставился, она юркнула в свою палатку. Встала, тяжело дыша и сжимая ворот на груди. Платок оставила в укрытии Ледена — да и пусть. Не возвращаться же. Она подошла к ушату, на дне которого ещё осталась после умывания вода. Зачерпнула ладонью и прижала к шее, медленно выдыхая от облегчения. Не обращая внимания, как намокает рубаха, она всё черпала и черпала, обмывая пострадавшую кожу. И пыталась забыть безумные, залитые гневом и ужасом, глаза Ледена.
Какими разными они всё же бывали. Сколько всего довелось уже увидеть в них, пусть даже княжич и казался бесстрастным изваянием. И чем дальше, тем становилось тревожнее рядом с ним. Не страшнее… А просто беспокойнее, потому как не знаешь, что он выкинет ещё.
Очнулась она от того, что Мира коснулась её плеча и окликнула. Елица задрожала всем телом: ткань давно уж промокла, прилипла к груди и животу. А в шатре к утру становилось всё прохладнее.
— Что это с тобой, княжна? — челядинка озабоченно заглянула ей в лицо.
И охнула, заметив, видно, отметины от руки княжича на её шее.
— Молчи, — приказала Елица, отталкивая её руку, когда она хотела дотронуться. — Слово от тебя об этом услышу…
Она так и не придумала, чем пригрозить служанке, но та, верно, вообразила себе всё сама. Закивала рьяно и поспешила к сундуку — выискивать сухую сорочку. Небо неумолимо светлело. Послышался первый посвист птиц где-то в глубине неприветливой еловой чащи. Закончился дождь, и встал повсюду, словно разбавленное молоко — туман. Протяни руку — и её не увидишь, а заблудиться и вовсе стараться не придётся. Елица переплела косы, умылась, пытаясь прогнать вязкую пустоту из головы. Как будто стояла внутри неё такая же, как и кругом, муть. Выходить наружу не хотелось. Она видела только, как мелькают будто бы обсыпанные мукой фигуры кметей мимо входа в шатёр. Слышала грозный голос Ледена — и в груди ёкало. Забежал Брашко, смущённо пряча глаза от челядинки, которая ему, кажется, за время пути приглянулась. Он отдал забытый у княжича платок и извинился ещё раз от его имени. И передал приказ Мире зайти к Ледену. Девица зарумянилась тут же, пригладила и без того аккуратно причёсанные волосы. Елица даже спрашивать не стала, зачем та ему вдруг понадобилась. И заметь она на лице той хоть малое неудовольствие, тут же вступилась бы, не пустила. Но Мира сияла так, будто к одной ней обратился сейчас свет Дажьбожьего ока.
Чуть погодя Елица всё же собралась с духом и вышла к костру, радуясь, что повой надёжно скрывает следы ночного буйства Ледена. Скоро появилась из укрытия княжича и девица; она уже привела себя в порядок, но шалый блеск глаз, бруснично алые губы и блуждающая по ним улыбка выдавали её всю с потрохами. Она быстро скрылась в женском шатре, видно, чтобы любопытные взгляды кметей и скабрезности её не достали. А вот Леден вышел будто бы совсем такой, как обычно, хотя этому не и стоило удивляться. Только глядеть на него стало совсем уж неловко. Елица старалась не винить его в том, что произошло в миг пробуждения, но то и дело замечала за собой, как смотрит на княжича неподвижно. Он тоже это видел, и каждый раз пробегала по его лицу гримаса сожаления. Кмети ничего о том не говорили: видно, получили от него строгое распоряжение.
Утрення прошла напряжённо и тихо. Самые мелкие звуки тонули во влажном мареве тумана, но зато можно было не сомневаться: дождя нынче больше не случится. Катилось Дажьбожье око по небосклону, опираясь на ветви елей, поднимаясь и заливая поляну непостижимо колдовским золотисто-алым светом.
