Сакс тут же высмотрел деревенского шерифа, позвал ее: пойдем, отец уже извелся, надо успокоить! Да и тебе он рад будет. Тут стало совсем неприятно. Ну не должен, не должен нарисованный персонаж так себя вести! А если ведет – то какая же это игра? Она и сбежала. Пробормотала, что пора ей, и сбежала. Правда, не удержалась, пообещала вернуться. И вернется! Эри – он ведь такой…
«Такой, ага», – фыркнула воображаемая Настасья, обозвала ее мечтательной дурой и смылась. А Лиля достала из сумки детективчик в мягкой обложке, про страшную тайну древнего артефакта, и села в вагон. Надо было кровь из носу сегодня явиться в родную библиотеку, к ненаглядным гадюкам и пыльному Достоевскому. Детективчик был тут весьма кстати: пусть гадюки плюются ядом в ни в чем не виноватую Екатерину Лесину и ее «ширпотреб», а не в «лодыря и трутня, парткома на тебя нет». Что за дрянь такая партком, Лиля знала исключительно из Довлатова и уроков истории, но была твердо уверена: там заседают именно такие антикварные гадюки в крепдешиновых блузах.
К «Молодежной» детективчик кончился. Почти последнюю страницу Лиля дочитывала на эскалаторе, чуть не сшибла старичка-одуванчика с палочкой и чуть не получила этой же палочкой по голове, вдобавок к матерной фиоритуре в три колена.
Гадюки в библиотеке встретили ее приветливыми оскалами. На «здрасьте» не ответили – впрочем, как всегда, – лишь глянули на детективчик, театрально потеряли дар речи от возмущения и отвернулись, жаль, ненадолго. Лиля только и успела повесить куртку в шкафчик да переобуться, как за спиной зашипели хором, в хрустальную терцию:
– Явилась, краса! Иди в запасник, вчера вернули Гончарова – лохмотья одни, чинить надо.
Лиля вздохнула, проглотила «и вам здравствовать» и покорно свернула в узкий проход между стеллажами. За три года работы здесь она твердо усвоила: единственный способ выжить в «дружном» коллективе – не отвечать на шпильки и не протестовать, что бы ни велели делать.
Ее остановило шипение Инны Юрьевны, змеюки особо ценной и редкой, каплей яда убивающей половозрелого слона:
– Делом займись, а то одни мужики в голове. Еще и сюда таскаются, все пороги истоптали, спрашивают, когда наша красавица соизволит на работу выйти!
Мужики?! Лиля чуть не засмеялась в голос. Какая проницательность! Вот были бы физиономии у гадюк, если б в библиотеку явился Эри! Его кельтская коса, куртка из оленьей кожи и здоровенный сакс за поясом, по которому он и получил прозвание, привели бы их в полный восторг. До валокордина и коллективного письма в партком.
Змеюка, не получив реакции на яд, решила жертву додушить. Никак возомнила себя дикой бразильской анакондой – это при росте-то в сто пятьдесят сантиметров с каблуками и шиньоном. Потопала этими самыми каблуками, толстыми, ортопедическими, от Gabor, и фыркнула:
– Снова грязи нанесла! Помой за собой, королевна.
Лиля вздохнула. За собой, конечно. Как поставила швабру четыре дня назад, так та и стоит. Уборщицы нет, ставку на правах главной забрала Инна Юрьевна, но не ей же мыть, в шелковой-то блузке и с высшим филологическим! И остальные дамы к швабре не притрагиваются, у них тоже блузы и образование.
– Не волнуйтесь, Инна Юрьевна, – сказала Лиля.
Хотелось добавить: в вашем возрасте опасно, но не стала. На весь день заведутся, не остановишь. А Гончарова и правда нужно чинить.
В покое ее не оставили даже в запаснике. Анаконда явилась следом, уселась напротив Лили и принялась зудеть. Должники не оповещены о сроках возврата, книг на ремонт полкоробки, а клей уже заканчивается. Хотелось бы знать, что наша принцесса себе думает – ей будут за просто так деньги платить? Или хахали все мозги застили?
– Что за хахали-то, Инна Юрьевна?
Она улыбнулась как могла мягко. Было в самом деле интересно. За все ее двадцать два года из хахалей был только Сенька, и тот – друг с песочницы, с ним и спать как-то неловко.
Анаконда поспешила плюнуть ядом:
– А я всех твоих хахалей наперечет знаю? Сопляк, лет семнадцать. Подсудное дело, между прочим, – с малолетками вязаться! Ни стыда, ни совести.
Лилю перекорежило. Сопляк?! Подсудное?! Вот то, что у них было с Эри, это называется «вязаться»?! Щука ты сушеная! Три года надо мной издеваетесь, хватит уже.
Она отложила Гончарова в сторону. Аккуратно. И улыбнулась. Так, как Настасья учила, – о, Настасья много чему учила, целый курс актерского мастерства.
– Инна Юрьевна, а у меня с прошлого года еще две недели от отпуска остались, правильно?
Щука недоуменно сощурилась.
– И я их взять могу по необходимости, правда? – Лиля улыбнулась еще ласковее, пододвинула к себе ручку и чистый лист из пачки, всегда лежавшей на столе.
– Не можешь, – усмехнулась щука. – Я тебе ничего не подпишу. Взяла моду гулять!
– А и не надо, – согласилась Лиля. Быстро написала на листе несколько строк. – Я увольняюсь по собственному желанию. Прямо сейчас. А те две недели в счет отработки.
Вскочила на ноги и пошла прочь. Ощущение было такое, будто сбросила рюкзак с кирпичами. В полтонны. А работа… работу можно и новую найти. Уж Инны Юрьевны там точно не будет, а все остальное переживем.
Щука, может, и шипела что-нибудь вслед, но Лиля уже не слышала. Ей было хорошо.
Она выскочила из библиотеки, улыбнулась солнцу и стянула с головы нахлобученную было шапочку. Прятать ее в рюкзачок не стала – понесла в руке, небрежно помахивая. Купила мороженое в ближайшем киоске. И не торопясь направилась к метро – до сбора на Арбате было еще часа три, можно погулять. Мороженое поесть. Кажется, никогда ничего вкуснее не ела, чем это мороженое!
Буквально через десяток шагов она услышала странный звук: щелчок, второй. Не сразу сообразила, что так щелкает фотокамера. Удивленно обернулась – прямо в объектив. Длинный, «никоновский».
– Великолепно! Не двигайтесь, прошу! – послышался знакомый голос, фоторазбойник отбежал на два шага, присел, нацеливая на нее камеру. – Умоляю, только не двигайтесь!
Лиля послушно замерла – с зажатым в одной руке, у самого рта, мороженым и дурацкой ярко-красной шапочкой в другой. А тут еще налетел ветер, растрепал завязанные в хвост волосы.
– А?..
Она не понимала, откуда он тут взялся. Бегает вокруг, щелкает, что-то восторженно бормочет. Ненормальный. Не выдержала, засмеялась, испачкала нос мороженым, само мороженое уронила, но все никак не могла остановиться. Он все снимал, а она смеялась от солнца, легкости и свободы, до слез. Опомнилась, лишь когда ей в руку сунули платок, а руку приложили к лицу.
