Он шел, не разбирая дороги, около часа. И вдруг за боковиной скалы открылся его глазам огромный луг, полыхающий огнем. Ар Нирн даже глаза протер и лишь после этого понял — лук зарос маками. Неправдоподобно огромными, яркими, величиной в две сложенные ладони… Опять эти ладони! Застонав, Викер упал на колени, уткнулся лбом в землю. Перед собой было не стыдно за слабость. Стыдно было за неправильную картину бытия, в которой он долгое время занимал свое место и прекрасно себя чувствовал. В последние дни он будто собирал осколки разбитого зеркала и складывал по порядку, желая его восстановить. И пусть пока не хватало нескольких, основное уже было собрано, измерено, осмыслено.
Бессмысленная жизнь…
— Эй, мужик, тебе плохо? — раздался голос над головой.
Викер застыл. Прошло первое побуждение — вскочить и обнажить клинок. Ему стало все равно. Мужчина, которого застали в минуту слабости, уже не станет бояться ничего, ибо самое страшное с ним произошло.
— Ну ты чего, а? — сильные руки потрясли его за плечи и вздернули.
Перед ним стоял не старый еще мужик, крепкий, сероглазый, в широкой соломенной шляпе. Смотрел не сколько с жалостью, сколько с сочувствием. И что-то такое он, видимо, разглядел в глазах паладина, что без слов взял его за руку и повел за собой — через маковое поле, в небольшую рощицу между двумя горными склонами, мимо пасеки, жужжащей на все голоса и пахнущей медвяной росою.
Дом его был небольшим, но добротным, сделанным с любовью.
Усадив Викера на скамью у окна, пасечник вытащил из печки горшок с теплой кашей, а из комода рядом — бутыль с мутной жидкостью. Разлил жидкость по стаканам, наложил себе и гостю каши, сунул ему в руку ложку.
— Поешь, — просто сказал он. — Хозяйка моя еще из города не вернулась, так что будет тихо и спокойно. Давай-ка, вот, выпьем!
Напиток был вкусным, щипал небо, сахарил язык. От первого стакана у Викера зажужжало в голове, как на пасеке. От второго живее пошло сердце, и кровь побежала по венам.
— Что за беда у тебя? — спросил хозяин, разливая по третьей. — Вижу, что беда, но помочь не могу, пока не скажешь!
Ар Нирн помолчал, подбирая слова. А потом вдруг ляпнул, позабыв их все:
— Ты веришь в бога, пасечник?
— Верю, — серьезно ответил тот. — Только не в конкретного такого бога, который говорит мне, что надо, а что не надо делать…
— А в какого? — искренне удивился Викер.
Мужик улыбнулся, кивнул в окно, в которое то и дело стукались любопытные пчелы.
— Вот в это все верю, парень! В небо и горы, в землю и воду, в пчелок своих, кормилиц…
— А как же бог?
— А это все и есть Бог… Коли есть все это — есть и Бог, парень, понимаешь? По-другому просто не может быть!
— А имя есть у твоего бога? Или это богиня?
Пасечник отпил из своего стакана, откинулся на спинку стула.
— Ты о Великой Матери спрашиваешь?
— О ней, — буркнул паладин, залпом выпивая брагу.
— И она тоже мой Бог, — кивнул собеседник, — мир есть, я есть, она есть, понимаешь?
В голове у Викера шумело камышом на берегу реки. Нет, он ничего не понимал!
— А — Единый? — хрипло спросил он. — Тот, кто несет людям правду?
— А вот про этого ничего не знаю, — засмеялся пасечник, — нет, я, конечно, не совсем пень лесной, в город выбираюсь с мужиками пивка попить, языки почесать, знаю про новые веяния. Но видишь ли, есть веяния, а есть Бог. Все просто! Веяния пройдут, через двадцать, сто, тысячу лет… А это, — он снова кивнул в окно, — это останется!
Задумался, разлил брагу по кружкам. Заговорил:
— Мир велик! Только тот, кто истинно велик может позволить себе быть добрым. А зло… Зло начинается с малого. Расскажу тебе одну историю, парень. Жил-был в нашем городе парнишка один, лентяй и лоботряс. Крепок был, руки из правильного места росли, да вот лень-матушку привечал. Однако ж кушать на что-то надо было, и придумал он себе занятие такое. На перевале выкопал яму, рано утром туда забирался, будто коротыш такой увечный, под рубаху подушку и пару башмаков, чтобы носы наружу. Торговцы мимо едут, а он плачется: ‘Поможите, люди добрые, безногому на пропитание!’ Караваны-то через Кардаган и по сих пор часто шастают. С одного торговца монетка, с другого — и безбедная жизнь обеспечена! Вот однажды он так-то уселся, а ему сверху на голову камешки просыпались. Он едва не обделался, думал, сейчас камнепад начнется, вот ведь прознала Богиня о его обмане честного люда! Чуть выглянул из-за уступа-то, смотрит, а там человек, весь в черном, камень на камень кладет. Что за диво? Вот так он и смотрел, рот открыв, да помалкивая на всякий случай. Как вдруг карета из-за поворота выруливает. Богатая такая, красивая, четверкой запряжена. Из окна детские лица — мальчишка постарше и девчонка, совсем маленькая, на руках у дамы. Все рыжие, как солнышки. Сердце у нашего калеки тут екнуло. Да испугался он человека в черном отчего-то. Так испугался, ажно сердце зашлось! Ему бы на дорогу выбежать, карету поворотить, предупредить, а он застыл с выпученными глазами… Тут черный сверху как на карету прыг, будто кот ночной. Сначала кучера порешил, потом того, кто сзади на козлах. Кони стали. Женщина вышла, рукой от солнца закрылась — лица не разглядишь, и спрашивает его: ‘Нас вы тоже убьете?’, а он ей ласково так: ‘Конечно, красавица!’ Она постояла мгновенье, а потом к ногам его бросилась, обняла за колени, стала просить за детей, имена повторяла, плакала. Только не успел наш калека оглянуться, как она мертвая лежала. А он в карету полез. Мальчишка покричал немного и затих. А человек в черном все не выходит. Самые страшные мысли калеке тому в голову полезли, что он там с детьми делает-то… Тут тот вдруг вылез и девчушку держит на руках. Она не плачет. Смотрит на него серьезно, как будто что-то понимает! Он ее к спине ремнями привязал, женщину и мужиков в карету затащил и на гору полез. А там уж легонько так, пальцем, камни толкнул… Они и карету, и коней под обрыв снесли, долго эхо билось… Калека застыл ни жив, ни мертв. Глазами моргнул, смотрит — черный перед ним на корточках сидит. И спрашивает так ласково, как ту даму: ‘Ты все видел?’ Вот тут-то вся никчемная жизнь у того калеки перед глазами и пронеслась. Вроде никому плохого не делал, — что торговцу станется от брошенной убогому монетки? — был простой лентяй, а оказался подручным убийцы, вот оно как повернулось-то! ‘Я тебя не порешу, — сказал ему черный человек, — этот раз у меня последний был! Но ты все-таки помалкивай, парень, а то ведь я и передумать могу!’ И пошел, посвистывая, прочь. Будто прогуливался.
У Викера давно пересохло в горле от волнения, но он совсем позабыл про брагу.
