Она не шелохнулась, позволив подойти близко. Зауженный подбородок, челюсть тяжеловата, но губы крупные, вишневые. Мягкие. Глаза того особого лилового оттенка, который получается, если смешать ртуть и свинец.
— Это нормально, бояться боли, — Виттару неудобно под этим взглядом. — И стыдиться тебе нечего.
Она выжила. Не сам ли Виттар учил щенков, говоря, что главное для солдата — это выжить. А цена — вопрос третьестепенный. Так чем же этот ребенок хуже?
— Также не следует опасаться, что я причиню тебе вред.
Она ведь знала, чем закончится разговор с родичами. И ждала. Его возвращения. Гнева. Наказания. Смерти, как у того, вчерашнего…
— Я сдержу свое обещание, но хочу, чтобы ты мне помогла.
По глазам не понять, о чем она думает.
— Этому дому нужна хозяйка. Справишься?
Робкий кивок.
— Я… постараюсь, райгрэ.
И все-таки в идее Короля что-то было… предложи Виттар прямо сейчас отправиться в спальню, девчонка подчиниться. И сделает все, чтобы Виттару угодить. В конце концов, разве не в этом состоит прямой долг женщины?
Виттар и вправду не станет ее обижать.
Он даст время отойти. Оглядеться.
Поверить, что здесь безопасно.
И привыкнуть к нему. Если уж заводить любовницу, то не такую, которая боится лишнее слово сказать…
Отражение за слоем пыли кивнуло: в целом оно было согласно. Оставалось уточнить кое-какие детали. Например, придется ли эта девчонка по вкусу самому Виттару.
Выяснить это несложно.
Торхилд знала, что ей нельзя возвращаться. В своем письме дядя четко объяснил, как ей следовало поступить. А она струсила. Сидела, читала, перечитывала и трусила.
Нож ведь был, Макэйо нарочно оставил его, мол, пусть Торхилд сама решит, чего ей хочется. И она решалась… минут десять. То тянулась к ножу, трогала костяную его рукоять, то руку одергивала. Совсем было осмелилась, приставила лезвие — длинное, острое — к груди… и поняла, что не сможет.
Она боли боится!
С детства!
И нож выпал из руки.
— Правильно, — сказал тогда Макэйо, поднимая его. — К чему умирать? Жизнь любить надо. Радоваться. И я обещаю, что буду добр к тебе.
В какой-то мере он сдержал слово.
— Сначала тебе будет плохо, но потом привыкнешь.
И он оказался прав: постепенно Торхилд привыкла. К комнатам, из которых нельзя выходить, к немым слугам к удивительным вещам — самым разным, собранным со всех уголков мира, но бесспорно прекрасным, ибо Макэйо умел ценить красоту.
— Я собираю редкости, — признался он как-то. — Такие, без которых мир обеднеет. И разве моя коллекция не удивительна?
Живые кристаллы в хрустальном шаре. И мраморная дева, поднятая рыбаками со дна морского, источенная временем, но все еще прекрасная. Обсидиановые клинки, рожденные на дне вулкана. И трубка с тонким длинным, в полтора локтя, мундштуком из кости доисторического зверя. Трубку украшала резьба — тысяча крохотных картин, разглядеть которые получалось лишь под лупой.
Веера, картины, камни. Кубки из поющего стекла.
Или вот Тора.
Макэйо заботился о своих редкостях. Но он исчезал, порой надолго, и оказалось, что одиночество куда страшней его внимания.
Единственным спасением — книги.
Библиотекой ей разрешено было пользоваться. И музыкальной комнатой. И студией со стеклянными стенами. Торхилд приходила даже не затем, чтобы рисовать, просто садилась у окна, не смея касаться отполированной его поверхности руками — Макэйо не выносил малейшего беспорядка — и смотрела на лес, думая, как однажды до него доберется. Она не замышляла побег, понимая, что бежать ей некуда, но лишь представляла себе свободу. Такую близкую и совершенно невозможную.
Получила.
— Прости, дорогая, — Макэйо Длинный шип говорил ласково, — но я не могу взять тебя с собой, как не могу остаться. Я буду помнить о тебе, обещаю.
Торхилд не поверила: за четыре с лишним года она научилась читать его ложь, но не обиделась. На Макэйо сложно было обижаться. Он же заставил ее переодеться и сам, встав на колени, завязывал шнурки на ботинках.
Он вложил нож в руку, тот самый, которым Торхилд так себя и не убила.
Он собрал мешок, положив вяленое мясо, хлеб и флягу с крепким вином, которое прежде не разрешал пробовать.
Он заплел косу и, поцеловав в щеку, сказал.
— Из города уходи сразу.
— Из какого города?
— Не знаю. Она не говорит.
Она — это Королева Мэб, которую Торхилд видела лишь однажды, и памятью о той встрече остался белый шрам на шее, благо, лишь один, но Макэйо он очень расстраивал. И сейчас, сев рядом, он водил по шраму когтем.
— Но в городе будет опасно. Поэтому не вздумай задерживаться. Я знаю, что тебе захочется. Ты давно нигде не была… ты же понимаешь, что это для твоего же блага. Сюда она не совалась, но не забыла…
…в тот раз они с сестрой кричали друг на друга. Тора слышала сквозь боль, его нервный злой голос и ее мягкий, ласковый, уговаривающий. И Тора очень боялась, что Королева уговорит брата.
Или убьет: никто не смел перечить Королеве Мэб.
Обошлось.
И позже Макэйо пришлось уехать, надолго… тогда, кажется, Торхилд впервые стала ждать его возвращения не с ужасом, а с затаенной надеждой. Дни считала. Боялась, что шрам, тогда не белый, а жуткий, розовый и вспухший, отпугнет его.
А он привез букет ромашек, васильков и колокольчиков, серебряную клетку с говорящим попугаем и еще ожерелье из опалов. Мамино.
Ему тоже нашлось место в сумке.
— Я поставлю на тебя защиту, — Макэйо рисовал на коже руны соком ежовника, бесцветным, но обжигающим. — Только, боюсь, надолго ее не хватит. Поэтому, родная, как только окажешься на месте — беги. Это твой единственный шанс.
— От кого бежать?
— Просто беги. Ты же найдешь дорогу домой?
Вот только дома ее не ждут. Дядя думает, что Торхилд мертва, и совсем не обрадуется ее появлению. Скорее всего даже поступит именно так, как следует поступать в подобных ситуациях.
Честь рода важнее жизни.
— Глупости, — Макэйо тоже успел ее изучить. — Нет ничего, важнее жизни. Оставь пафосную чушь глупцам. Не стоит умирать из-за чести, долга или любви. Пока ты дышишь, ты можешь отыскать новую любовь. Или понять, что долг был не столь важен, а те, кто кричит о чести весьма часто сами ее не имеют. Поэтому, пообещай, маленькая псица, что постараешься выжить. Что бы ни случилось, но ты постараешься выжить.
Ему было сложно отказать, особенно глядя в глаза, светло-зеленые, как молодой лист папоротника.
— Вот и умница.
Его поцелуй — первый за последние два с половиной года, прощальный — был нежен. И проведя большим пальцем по губам, словно стирая след от этого поцелуя, Макэйо добавил:
