так что я могу ошибаться.
Она не ошибалась. Была ли она хоть когда-то неправа? Он хотел опустить мир к ее ногам и сказать, что он принадлежит ей.
— Зачем ты здесь, Ирен? — спросил он недовольным тоном.
— Потому что ты сказал прийти, — ответила она. — У тебя привычка говорить мне прийти, а потом злиться, когда я так делаю.
— Не помню, чтобы я так говорил.
— Даже не знаю, что это о тебе говорит, — продолжила она, словно он не ответил. — Ты хочешь, чтобы я была тут, или нет, Букер?
«Да, — кричала его душа. — Я хочу этого так сильно, что больно».
Его рот не соглашался с душой.
— Нет.
Она склонила голову.
— Думаю, ты врешь.
— Откуда ты знаешь?
Ирен указала на его шею, змея сжала его горло, пока они говорили.
— Не думаю, что ей нравится, когда ты врешь.
Она знала его несколько недель, и он скрывался от нее. Но она уже знала его лучше всех в доме. Она видела знаки и понимала их.
Что ему с этим делать? Букер покачал головой, провел руками по волосам еще раз.
— Ладно. Зачем я просил тебя прийти?
«Только не говори, что для секса», — подумал он, надеясь, что он не был настолько глупым, что пытался забраться под эту милую юбку.
Она приподняла бровь.
— Для татуировки, Букер. Мы ее еще не закончили.
Он был идиотом. Конечно, он хотел закончить тату. Это искусство было его частью, как дыхание. Даже алкоголь не давал ему забыть эту любовь.
Только это он любил по-настоящему.
— Да, — пробормотал он. — Садись в кресло.
— Разве можно татуировать, когда ты еще не проснулся?
От этого он улыбнулся. Букер негромко рассмеялся и указал на кресло.
— Ангел, мои лучшие работы получаются, когда я в полусне. Садись.
Было проще находиться среди людей, когда он работал. Букеру не нравилось быть с другими людьми. От них кожа зудела, это было неприятно. Он хотел знать, что с ними было не так. Он хотел, чтобы они дали повод ненавидеть их, а причина всегда была.
Некоторые были жадными. Другие ненавидели людей, которых не понимали. Некоторые были эгоистами, не видели дальше своего носа. Таких он ненавидел больше всего, они заслуживали больше боли.
Так он не страдал, будучи собой.
Подготовка к процессу была для Букера как становление божеством. Его сердце билось с предвкушением того, что он создаст. Пальцы дрожали от желания начать следующую часть прекрасного рисунка, который останется на чьей-то коже до конца их жизни. Он оставлял свой кусочек на их коже навсегда, потому что они доверяли ему достаточно долго, чтобы отдать немного себя.
Когда он сел рядом с ней, его тело гудело от желания продолжить начатую работу. Он знал, что в ее теле скрывалось что-то, что он хотел вытащить.
Цветы на ее руках были тем, с чего он начал. А потом были пчелы, которые уже гудели в его ушах. Они защитят ее, когда будет нужно.
Потому что она не умела защищать себя.
Он хотел, чтобы она научилась. Чтобы была не девицей в беде, не просто девушкой, из-за которой он переживал, потому что она маленькая. Хрупкая. Уязвимая. А мир хотел сорвать ее с небес во тьму и грязь.
Он прижал иглу к ее коже и начал. Краски расцветали под его ладонями, лепестки становились чарующим произведением искусства.
Они сидели какое-то время в тишине, страдали вдвоем, ощущали запах чернил.
А потом она вдруг заговорила:
— Меня растили в религиозной семье, — тихие слова были тяжелыми в тишине. — Но я всегда видела духи умерших. Люди, которые не хотели покидать землю.
— Это им в тебе и не понравилось, — он склонился к ее левой руке, думая, какого цвета хотел сделать тюльпан.
— Точно, — ее твердый голос заставил его поднять голову. Ее лицо было бледным, она смотрела вперед, а не на него. — Они посчитали, что я одержима. Что со мной что-то не то, и им пришлось вызвать пастора, чтобы он провел изгнание.
— Буду честен, Ангел, я мало знаю о религии.
— Не страшно, — прошептала она, а он стал наносить лавандовый цвет на ее предплечье. — Он привязал бы меня к кровати и полил бы мою кожу святой водой. Они стали бы молиться надо мной, а когда это не помогло бы, стали бы бить плетью по моей спине, рассекая кожу. Он заставил бы меня молиться на коленях часами, пока рассекал мою кожу. А когда это не помогло бы, они обрили бы мою голову, заставили бы сидеть в церкви и молиться, ощущая только ненависть тысяч глаз спиной. Они заморили бы меня голодом. Били бы. Пытались бы топить, пока я не забыла бы, кем была. Что могла.
Игла соскользнула в его дрожащей руке. К счастью, это не испортило ее кожу или его творение.
— Проклятье, — пробормотал он. Отложив тату-пистолет, он посмотрел на нее. Она все еще глядела на своих демонов, сосредоточилась на чем-то в воздухе между ними. На воспоминаниях, которые будут преследовать ее до конца жизни. — Ирен, посмотри на меня.
Она этого не сделала, и Букер обхватил ее ладонь. Ему не нравилось трогать других людей, если не для татуировки, но это было важнее его проблем.
Ее ладонь была крохотной, но пальцы переплелись с его, словно знали, что делать. Словно знали, где был их дом.
— Ангел, посмотри на меня.
Она посмотрела на него запуганными глазами, и он прижал ладонь к ее щеке.
— Ты — не монстр. В тебе нет ничего неправильного или сломанного. То, что ты можешь делать, кажется некоторым странным. Это не значит, что тебе нельзя существовать. Это не значит, что ты не можешь занимать место в этом мире или оставаться сильной, зная, что ты можешь больше обычного человека.
— То, что я делаю, не вяжется с Богом.
— Тогда он не так хорош, да? — Букер провел большим пальцем по ее щеке, поймал слезу. — Он сделал тебя, Ангел. Идеальную и такую, какой тебе нужно быть. То, что ты можешь говорить с тем, кто не могут другие, не означает, что ты испортила то, что сделал Бог. Ты идешь по пути, что он назначил тебе.
Он видел в ее глазах, что она ему не верила. И он хотел побить того, кто это с ней сделал.
Никто не заслуживал думать, что семья больше их не любила. Он знал это. Боль на месте его семьи все еще беспокоила его. Он создал семью тут, конечно. И он пытался сделать жизнь удобной для всех, кто
