Путилова он знал неплохо. Когда-то этот самый боярин его осматривал и решал, сын Ольг Андрия Бурого или самозванец. По всему вышло, что сын: возраст подходящий, масть как у всех Бурых, пятно родимое под лопаткой, что на след беров похожее. Разве что мелковат был пятнадцатилетний отрок, Андрий был здоровым и очень сильным, его даже конь не всякий вынести мог.
Совет тогда Ольга признавать отказался, хотел в шею гнать. Дескать, мало ли белом свете мальчишек с белыми кудрями да серыми глазами? А что знак — колдовством наведённый, а может, и совпадение случайное. На самом деле совету, конечно, было плевать, Бурый он или не Бурый, им княжич лишний совершенно без надобности был. Дом Бурого давно пустовал, там лишь старый тиун жил да бабка Марфа, после смерти жены и пропажи сына Андрий так и не женился больше, помер вскорости вдовцом. Знак его княжеский (голова серебряная берова) лежал в ларце у кого-то из членов совета. Зато деревенька, да поле, да луга заливные, да солидный кусок леса, пока наследника не имелось, были в полном распоряжении как бы всего Бергорода, и отдавать эти богатства какому-то пришлому отроку совету ой как не хотелось. Как и впускать Матвея Вольского, что Ольга в Бергород привёз, в дела посадские. А тот бы непременно влез по самую маковку, как только мальчишка получил бы в руки княжеский знак.
Словом, если Ольг и надеялся, что его примут с распростертыми объятиями в отцовском доме, немногого не хватило до обвинения в самозванстве.
А Путилов тогда сказал, что честь княжеская — не в волосах или пятне родимом. Честь — она в поступках. Стало быть, поживём, поглядим, что из этого мальчика вырастет, а там уж и решим, сын он Андрию или не сын.
А уж когда через год Ольг войско привёл и город от угурской осады спас, совету пришлось признать, что только княжескому сыну под силу такой подвиг.
Тогда Ольг в отцовский дом и переехал.
Поэтому ненавидеть боярина Путилова княжич никак не мог. И казнить его точно не собирался.
Боярин был уже стар. К счастью, из уважения к возрасту и чину, его не запихали в тесную клетушку для татей, где и разогнуться было нельзя, а посадили в одну из бывших кладовых. Там был и тюфяк, и шкуры звериные, и даже кувшин и таз для умывания. Да и сам Путилов не выглядел изморенным. Впрочем, довольным жизнью он тоже не казался.
— А, явился, выродок? — поприветствовал Ольга Демид Юрьевич. — Гля-ка, рожа какая страшная стала. Что, баба поцарапала?
— Не, вроде тот бер мужиком был, — весело отмахнулся княжич. — Что же, Юрьевич, говорят, надоел я тебе?
— Хуже зубной боли, Адриевич. Слишком уж много тебя стало вокруг.
— И что теперь, убивать? — Ольг присел на кривую низкую лавку, заглядывая в умное лицо старика. — Поговорить сначала нельзя было?
— Так не убил же, — ухмыльнулся Путилов. — Хотя, признаться, перепужался я, когда ты пропал, со страшной силой. Этак меня и на плаху могли.
— Поспешил я вернуться. Надо было еще недельку в лесу пожить.
— Дудки. Я боярин, не вор рыночный. Меня только судом судить дозволительно. Пока соберешь всех, пока решать будут, да ведь и вина моя не доказана была. Мало ли, что я задумывал… За мысли злобные и намеренья преступные у нас пока не казнят, и слава Беру. Весь город повымер бы тогда.
Тут Ольг был с ним совершенно согласен. Кто не думал в своей жизни лишнего, за что потом стыдно было? Он вот сам — точно думал, и не раз.
— Не надоело сидеть-то здесь? Скучно, поди.
— Тоскливо, Олежа. Много думал. Жизнь вспоминал, ошибки свои. Надо было тебя тогда в шею гнать, чего я, дурак, пожалел? Знал ведь, что ты точно Андрия сын, ради дружбы с отцом твоим и не прогнал. А ты вон какой шустрый, настоящий княжич оказался.
— И что, убивать меня за это? — Ольг никак не мог взять в толк, чем он настолько старому боярину насолил. Тем, что ли, что в отчем доме поселился? Глупо и мелко.
— Слово дай, что я цел останусь, — попросил Демид. — И тогда поговорим.
Ольг задумался. Слово дать — дело нехитрое, так ведь его потом обратно не возьмешь. Но и княжич по древним законам держит жизнь боярина в руках: тот не просто шутки шутил, а смертоубийство задумал, разбойников подкупил. Разбойников, кстати, сразу допросили и быстро вздернули. Они не одну жизнь сгубили, многое палачу успели рассказать. А вот судьбу своего недруга княжич мог решать сам. Мог виру взять и по миру пустить, а мог опозорить, в дегте вымазать, в перьях обвалять да на площадь отпустить.
А ведь и без того боярин испачкался так, что ввек ему не отмыться. Оттого и храбрится сейчас, оттого и слово просит. Все в Бергороде знают про его замысел, веры ему тут больше не будет.
— Будь по-твоему, Юрьич. Ради дружбы с моим отцом — пальцем тебя не трону, отпущу куда захочешь.
— Вот как… А я б убил. Придушил тихо или отравил, а сам сказал бы: старый уж Юрьич был, помер от разрыва сердца в казематах. Ну, дело твое. Помни, ты обещал. В последний раз ты, Ольг, очень уж близко был к тому, чтобы тебя князем выбрали. А мы, совет, хотели Силяновича, да тот, дурак, с крыльца упал, ногу сломал.
Ольг чуточку покраснел. Андрия Силяновича Никитка от души в тот день напоил хмельным медом да купленным задорого заморским крепким вином. Никитка же и с крыльца помог спустится. А что, Ольг и сам прекрасно знал, что совет Андрия Силяновича в князи прочит, ему такой соперник без надобности был. Но вслух княжич, конечно, ничего не сказал.
— Чем я хуже Силяновича-то? — всего лишь и спросил с обидой.
— Ты, Олежа, осел ослом, а еще сын княжеский. Ну сам подумай: молодой, резвый, правды ищешь. И не на нашей груди вскормленный, пришлый. Начнешь законы разбирать, бумаги ворошить. Представляешь, сколько лишнего узнаешь?
Ольг кивнул. Он представлял. У каждого из членов совета были свои тайные грешки. И уж мзду брали, и своих людей на хлебные должности ставили, и убивали, поди, без зазрения совести, и из казны воровали. Так и Ольг не белый пушистый ушанчик. Он при доме Матвея
