— Ты как? — выдыхает он, чуть не задыхаясь. Отчего-то медлит, не встает… Продолжает нависать, вынуждая чувствовать себя неуютно, так, будто я загнанный в угол зверь.
— В порядке… — шепчу, а внутри все так и кричит, что это не правда. Нет! Я совсем не в порядке. Сердце мечется, но почему-то кажется, что вовсе не от усталости и не из-за тяжелого боя. Лицо горит, словно обожженное внимательным взглядом, в груди трепещет огонь, извивается, обжигает изнутри. И так хочется отвести взгляд, спрятаться от этой близости, от этой изводящей душу внимательности… Отчего же не получается?
Джон тихо вздыхает, намеревается что-то сказать, но — о, святой Эрах! — его отвлекает звонок телефона. Спасительный звоночек точно палкой ему в голову ударяет — он быстро встает и сразу же протягивает мне руку. Поднявшись, поправляю кофту и волосы, а мужчина тем временем залипает в свою дощечку.
— Так и знал, — уныло выдает он, пряча телефон в карман штанов, а после, не глядя на меня, поднимает край футболки и вытирает им лицо.
Руку готова на отсечение дать, что лицо мое, как и шея и уши, вспыхивает сейчас с новой силой и меж лопаток пробегают мурашки лишь по одной причине: из-за твердых мускулов мужского живота, которых я за свои двадцать восемь лет не раз видела. Да у нас каждый второй мужчина в знойный день, особенно во время тренировок, снимал с себя верх. Но отчего-то только сейчас я испытала жуткое смущение, которое отродясь не испытывала.
— Что случилось? — с трудом выдавливаю из себя и откашливаюсь, прочищая горло.
Джон поправляет футболку, сжимает одной рукой запястье второй и начинает крутить кистью, то ли разминая, то ли в попытке избавиться от волнения. В этом простом действии чувствуется странная угроза.
— По номеру нашли машину, но она зарегистрирована на какого-то старика. С ним свяжутся, но я уверен, что его автомобиль всего-навсего угнали. Если ничего нового не выяснится, боюсь, мы снова окажемся в тупике.
После изнурительного боя мы медленно приходим в себя, и я снова замечаю, как усталость, все это время поджидая удачного момента, наваливается на него. Он упрям. Это видно по тому, как он держится: не сутулится, стоит ровно и твердо, взгляд уверенный, ясный. Но глаза… Глаза его понятней, чем слова. Не нужно слов, которые, как туман, скроют истину. Все видно по усталым глазам.
— Тупик — всего лишь стена, — улыбка наползает на лицо сама по себе. Я подхожу к нему ближе, вытирая со лба капли пота. — А ее всегда можно сломать.
Это помогает — Джон улыбается в ответ. Возможно, тревоги ненадолго оставляют его, позволяя отдохнуть.
— Пойдем, чудо-женщина, — усмехается он, а я пытаюсь понять, что он имеет в виду под словом «чудо». — А то если продолжим, уверен — во время фильма усну мертвым сном.
Глава 22. Лед и пламя
Наари
Волшебная дощечка. Это невероятно большая волшебная дощечка. Кажется, Джон назвал ее экраном… Проживи я тут хоть десяток лет, вряд ли смогу привыкнуть к подобному. Его мир так отличен от моего, и пусть мой уже на последнем издыхании — я все равно жажду вернуться. Это желание усиливается при просмотре фильма.
Главная героиня, о которой Мэй рассказывала еще до начала показа, напомнила мне о моем долге. Она жертвует своими желаниями, спокойной жизнью в деревне и идет на войну. В ней я вижу саму себя: вижу преданность и любовь к своему народу и родителям, готовность к любым жертвам и подвигам. Борьба между воинами императора и северными захватчиками напоминает мне обо всех ужасах войны, хоть и здесь они показаны в более мягкой форме, совсем не так, как это выглядит на самом деле. Нет, на поле боя гибнут гораздо больше людей, там царит смерть и страх, там нет места жалости и милосердию.
Я забылась… Каждый раз напоминаю себе, что мой дом не здесь, что меня ждут мои люди, что умирающая Норфия нуждается во мне. Но так сложно следовать долгу, когда сердце желает иного.
От просмотра меня отвлекает внезапное прикосновение: Джон роняет голову на мое плечо. До ушей доносится слабое сопение. Не думаю, что фильм настолько скучный, учитывая, с каким интересом его смотрят Валери и Мэй, сидящие рядом с Джоном. Похоже, мужчина действительно вымотался.
Осторожно смотрю на него, чувствуя, как сердце тяжело ухает, нервно сглатываю. Откуда-то из глубины поднимается желание прикоснуться к его руке, на пару секунд почувствовать тепло, забрать капельку себе… Но меня останавливает взгляд Сэма. Он сидит рядом со мной, растянувшись в кожаном кресле, и потягивает через трубочку какой-то холодный напиток.
Они с Джоном братья, но такие разные, как лед и пламя. Отношения у них натянутые, это видно даже невооруженным глазом. И, кажется, только две очаровательные девочки — Валери и Мэй — оказались узелком между двумя нитями. Мирным договором между давними врагами.
Мне такое незнакомо… Мы с братом — моим наставником и лучшим другом — были крепко связаны. Потеряв его, я потеряла часть себя, потеряла нечто важное, что смягчало мой нрав, делало меня покладистой, а сердце наполняло теплотой. Теперь же от мягкости почти не осталось следа. Я стала той, кем так боялась увидеть меня мама, мой единственный теплый луч света. Я стала хуже отца: воином, не прощающим врагов, воином, который терял слух во время боя, отчего и не слышал ни мольбы, ни криков боли.
Как-то Тумахи призналась, что боится тренироваться со мной, боится видеть мою жестокость, которая не уходит даже во время тренировок. Почему-то только сейчас — когда меня покинули силы и сердце неожиданно размякло под давлением чужого мира — я вспомнила ее слова. Она была права: умирающая Норфия изменила меня. Мир, в котором практически не осталось красоты, мир, в котором царит огонь и боль, породил внутри меня настоящий хаос. Не потому ли мне теперь так легко?.. Меня тяготит лишь бремя долга, а ком беспощадности и кровожадности наконец исчез.
Пожалуй, это еще одна причина, по которой я могла бы остаться в новом мире. Я не хочу возвращаться к себе прежней. Боюсь, если мое возвращение затянется, я так и не решусь… К этому времени будет много всего, от чего я не смогу отказаться. Кого не смогу покинуть.
Любая сказка хороша тем, что в ней есть место чуду. Вот и этот фильм не обошелся без счастливого конца, не обошелся без тяжелых испытаний, за которыми последовала радость от возвращения дочери и гордость ее родителей. Хотелось бы мне того же… Чтобы мои испытания закончились столь же быстро, как у этой девушки-воина; чтобы не было тех шести лет, которые унесли всех моих родных, всех, кого так любило мое сердце и в ком нуждалась душа.
Но реальность ловко смахивает наваждение. Фильм заканчивается, и мы покидаем зал.
Пока Джон покупает Мэй напиток, а Валери задерживается в уборной, мы стоим с Сэмом у стеклянного заборчика, рядом с движущейся лестницей. Я и сейчас чувствую на себе его заинтересованный взгляд, но стараюсь не обращать на него внимания. Вместо этого рассматриваю большие стеклянные шары, свисающие с широкого свода здания, и людей, которые, несмотря на поздний час, гуляют, бродят по торговым точкам, разговаривают и ужинают в небольших открытых заведениях.
Но на одном наблюдении мужчина не останавливается: он вдруг облокачивается на перила и пододвигается ко мне, так, что теперь между нами остается крошечное расстояние.
— Как вам фильм, Наари? — спокойным, но достаточно твердым голосом спрашивает он.
Осторожно бросаю на него взгляд и замечаю, что он смотрит не на меня, а прямо перед собой. Он выглядит немного моложе своего брата. Возможно, он младше его на пару лет, ровесник Валери, но глаза его, такие же темные, как и у его родных, хранят жгучий холод. Кажется, что он абсолютно ко всем равнодушен. Кроме Мэй — рядом с ней его светлое лицо озаряет улыбка.
Нет, все же я ошибаюсь. Сейчас его поведение нельзя назвать холодным и отстраненным. Сэм нервничает. Я вижу, как он покручивает серебряный браслет у себя на запястье, похоже, с нетерпением ожидая от меня ответа.
