это напряжение, перевести разговор, но сейчас была сама не своя.
Был ли намек в ее словах, или простое совпадение, которое я приняла за намек? Она узнала меня или сумку на локте Родерика?
– Ноги этой швали не будет больше у летнего сада, – рыкнул вдруг он. – Поговорю с околоточным…
– Нет! – вырвалось у меня.
В конце концов, это ее единственный способ заработать хоть на какое-то пропитание. И прогонять женщину из-за мимолетного раздражения одного «сиятельства» просто несправедливо. Закон не запрещает просить подаяние. И разговаривать с теми, кто выше сословием, тоже.
– Эта оборванка испортила тебе настроение. Второй раз. Возможно, не одной тебе – лично мне от одного ее вида тошно.
Настроение у меня в самом деле испортилось. Только не от слов нищенки.
– Что-то подобное я уже слышала. В свой адрес. Что от меня смердит и лучше бы мне держаться подальше от благородных взоров.
Родерик остановился.
– Ты ставишь меня на одну доску с Бенедиктом?
Под его взглядом у меня все внутри захолодело, и стало понятно, отчего шарахнулись стражники в тюрьме. Я бы и сама шарахнулась. Но вместо этого лишь распрямила плечи.
– Тебя? Нет, я сравниваю себя…
– С опустившейся оборванкой?
– А в чем между нами разница? В том, что мне повезло с даром? Или что у меня пока мордашка свежее, не поистаскалась еще? Так улетела бы на каторгу, это бы быстро…
Я осеклась, вспомнив, благодаря кому не оказалась на каторге.
Родерик остановился.
– Что толку во всем, что я… – Он осекся. – Сколько правды в твоих поцелуях, если пара слов какой-то нищенки, и ты смотришь на меня, как на врага?
Я проглотила горький комок, сморгнула слезы.
– Рик… Родерик, я помню все, что ты для меня сделал. И очень благодарна.
Он усмехнулся.
– Но? Должно быть «но», верно?
Горло перехватило от подкативших слез. Но если сказка о любви, в которую я поверила, была лишь сказкой, лучше узнать об этом сразу. До того, как я увязну по уши.
Хотя кого я обманываю – я уже увязла по уши.
– Я люблю тебя, Рик. Очень люблю. Но это не изменит того, что я простолюдинка. У нас говорят – не зарекайся от тюрьмы и от сумы. Из тюрьмы ты меня вытащил, но…
– Сумы не будет.
– Не перебивай, пожалуйста, я и так сейчас… – Я прокусила губу. – Если она недостойна того, чтобы ходить по одной улице с тобой, то и я тоже. Потому что нет моей заслуги в проявившейся магии. Или в том, что я тебе небезразлична.
– Есть, – негромко произнес Родерик. – Дело не в симпатичной мордашке.
Я замотала головой. Слова не давались, не слушались.
– Я могу вылезти из кожи, чтобы выучить этот ваш этикет, могу получить личное дворянство, но это не изменит того, что, когда мы встретились, я была лишь девчонкой в одежде с чужого плеча и в разбитых ботинках. И если однажды ты вспомнишь это…
Лучше закончить все это прямо сейчас, пока я помню все хорошее, что он для меня сделал. Пока от воспоминаний о его поцелуях горят щеки. Пока я не увидела пренебрежение в его взгляде.
– Я и не забывал, – пожал он плечами.
Я сникла.
– Подумаешь, что от одного вида тошно и захочешь припомнить мне…
Родерик притянул меня к себе, и я не смогла сопротивляться. Уткнулась носом в его рубашку. Ткань все еще пахла кофе и ванилью. И горькими травами, тем запахом, к которому я уже успела привыкнуть. Провел ладонью по волосам, потерся носом о мою макушку.
– Тихо, котенок. Я понял, о чем ты.
Родерик приподнял мой подбородок, заглядывая в глаза.
– Теперь попробуй и ты понять меня. В твой первый день в университете тебя оскорбили, потому что происхождением не вышла. Сегодня меня второй раз оскорбили ровно за то же самое. Происхождением не вышел, а значит мерзавец. Думаешь, мне приятней слышать об этом, чем было тебе?
А ведь и в самом деле. Получается, та нищенка сочла его мерзавцем вроде того, как там… из-за которого Джейн полезла в петлю – только потому, что Родерик родился в непростой семье.
Я покачала головой, не отрывая глаз от его лица. Гнев ушел из взгляда, осталась лишь какая-то затаенная горечь.
– Прости, я… Я такая глупая.
Он накрыл мои губы пальцами.
– Ты не глупая, Нори. У нас обоих был тяжелый день, и мы оба приняли на свой счет то, чего не следовало бы принимать. Я сорвался и наговорил несправедливых вещей в ответ на другие несправедливые вещи. А ты сделала из моих слов неверные выводы.
Он вытащил из кармана платок, стер слезы с моей щеки.
– Я не забывал и не забуду о твоем происхождении, потому что оно вместе с твоим воспитанием сделало из тебя ту, кто ты есть. И люблю я тебя всю, целиком, а не личико отдельно, а происхождение засунем в шкаф поглубже.
Я снова разревелась, теперь уже от счастья, и снова Родерику пришлось утирать мне слезы.
– Не плачь, тебе сегодня хватило поводов плакать, хватит. Давай сойдемся на том, что мы оба наговорили лишнего и забудем этот разговор.
Я закивала так, что едва голова не отвалилась.
– Пойдем? – улыбнулся он, разжимая объятья.
– Да. – Я залилась краской при мысли, что все прохожие видели, как мы обнимались.
Огляделась исподтишка, но улица была почти пустой, только вдалеке маячило несколько фигур, но как я не могла разглядеть их лиц, так и они меня, так что я успокоилась. Мы миновали еще квартал, в конце улицы показались ворота университета, и я не выдержала – вцепилась в ладонь Родерика.
– У тебя пальцы ледяные. Что случилось?
– Я боюсь, – призналась я. – Как я там покажусь после того, как меня увела стража?
Он взял мои ладони – в самом деле заледеневшие – в свои, подул, согревая, будто на морозе. Заглянул в глаза.
– Ты покажешься там с гордо поднятой головой.
– Но люди скажут…
– Плевать, что они скажут. К чистому грязь не липнет. Тебе не в чем себя упрекнуть.
Мне и утром не в чем было себя упрекнуть, но это никого не остановило.
– И ты не одна, и никогда не будешь одна. Я рядом. Оливия рядом. Алек беспокоился о тебе. И, думаю, не только он.
Я снова сморгнула слезы – да что такое, радоваться надо, а я опять реву.
– Выше нос, – улыбнулся Родерик. – И, кажется, тебя есть кому встретить.
Я снова посмотрела в сторону
