— Теперь у меня есть своя одежда, — заметила я, понимая, что веду себя, прямо скажем, очень опасно, потому что Варг был всегда скор на расправу.
И то, как он вел себя сейчас, было по меньшей мере удивительно.
— Что ты вообще здесь делаешь? Разве ты не должен быть вне стен Чертога?
— Должен. Но пришлось вернуться, как видишь, — скомкав свою кофту в кулаке, он уже вышел за порог, когда я позволила тихо проговорить в его широкую мощную спину:
— Из-за меня?
Он обернулся, чуть склонив голову, и посмотрел прямо в глаза.
— Из-за тебя, Лиза.
Я не знала, что могу на это ответить и как отреагировать.
Конечно, было ясно, что это всё было не столько из-за меня, сколько из-за побега.
Сказала бы, что он испугался быть разоблаченным, да только едва ли Варг мог бояться хоть чего-то в принципе, поэтому я только смотрела на него, прошептав:
— …И не накажешь меня?
Глаза мужчины тут же наполнились азартом и хитринкой, с которой он изогнул брови, словно спрашивал: «Ты серьезно?», а я только в этот момент поняла, насколько двусмысленно это прозвучало, и поспешно добавила:
— В смысле не отрубишь мне руки за то, что я стреляла в тебя? Или ноги за то, что сбежала?
— Ты уже сама себя наказала, — отозвался Варг, хотя этот хищный блеск в его глазах никуда не делся. Он вышел в коридор, расправив кофту, чтобы облачиться в нее, и лишь тогда я поняла, что даже этот ледяной великан способен чувствовать боль.
Что он хоть в чем-то был человеком.
Варг не смог поднять раненую руку вверх, чтобы натянуть рукав.
Но ловко и явно привычно нырнул больной рукой в рукав, а затем уже головой в вырез.
Варг ушел.
Я еще долго прислушивалась к тому, как он быстро и уверенно прошел до лестницы, чтобы подняться наверх, где его шаги стихли.
А я знала, что он поднялся еще на этаж выше и шел теперь по длинному коридору, который так отличался от того, что был внизу. Здесь.
Он шел к себе в кабинет, чтобы снова погрузиться в дела своего жестокого ледяного царства… частью которого теперь была и я.
************************
Если хочешь понять, что для тебя значит человек, попробуй его потерять.
На минуту, на секунду.
На полчаса.
Попробуй на миг представить, что ты остался один.
Без него.
Увидеть кровь и понять, что это последние минуты, когда ты можешь сказать, как сильно дорожишь и как боишься остаться без него.
Страшнее, когда ты даже ничего сказать не успеваешь.
Эта боль, которая навсегда останется с тобой и будет отдавать горечью с каждым гребаным ударом сердца.
А люди вокруг будут сочувствовать и повторять, что пройдет немного времени — и ты научишься жить как прежде и дышать как прежде.
Может быть, год, может, пять лет или немного больше.
Брехня.
Прошло двадцать три года со смерти родителей, а я всё еще не мог дышать, вспоминая их.
Я был трудным подростком.
Хамил.
Не слушал родителей.
Творил дела, за которые было стыдно.
Нет, я бы не хотел быть другим, просто… просто чаще бы обнимал маму и говорил отцу, как много он для меня значит.
Если бы только мог знать, если бы только мог представить, что их не станет в одночасье.
Я уже знал эту боль.
Я проживал ее каждый день, просыпаясь утром и видя под закрытыми веками только кровь тех, кого любил и кого не мог вернуть ни за какие деньги, ни за какие отобранные или спасенные жизни.
Иногда я сам не понимал, есть ли предел этой боли…
Ждал, когда она поставит меня на колени, чтобы я больше не мог подняться… А потом оглядывался назад и клялся в сотый раз, что никогда не отступлю!
Потому что мне было ради кого жить. И бороться.
Пусть мои враги кричат от безнадежности и боли, а я буду смеяться им назло, захлебываясь собственной кровью!
Я опустился тяжело на диван, пытаясь поправить повязку на плече.
Не смертельно, хоть и неприятно.
Сложнее было понимать, что эта боль сейчас мучила и Лизу.
Глупая, отважная, безрассудная девчонка, которая своим поступком бросила меня в тот день, который я пережил двадцать три года назад.
И пускай мне было уже далеко не четырнадцать, но ледяные щупальца страха были всё те же.
Я был не тем, кто шел на поводу у чувств.
Но и не тем, кто стал бы отрицать очевидное и убегать от правды.
Она зацепила меня с первого взгляда.
Кольнула прямо в ледяное сердце своими голубыми глазищами.
Просто тогда у меня еще был шанс отпустить ее.
Я это сделал, пытаясь не испортить жизнь девчонки.
А теперь было поздно искать причины своего безумия.
Оно просто было.
И точка.
Теперь я осознавал это куда сильнее, чем еще пару дней назад.
Потому что даже мое ледяное сердце застучало отчаянно и болезненно, когда я увидел, как ее глаза обессиленно закрылись, а по холодной земле потекла кровь.
Ее кровь…
Если бы на месте Бьёрна в нее выстрелил кто-то другой, то его уже не было бы в живых. И оставшаяся часть обоймы была бы в голове этого смельчака.
Но Бьёрн сделал это, чтобы защитить меня. И было глупо злиться или драться.
Когда дверь открылась без стука, я уже знал, что это он.
Друг вошел молча, первым делом кинув на меня цепкий оценивающий взгляд, явно пытаясь понять, как я себя чувствую, на что я только выдохнул протяжно:
— Живой я. Даже не надейся.
— Дождешься от тебя, — криво, но облегченно улыбнулся он, ногой захлопнув дверь за собой, и прошел вперед, чтобы плюхнуться на диван рядом.
Он молчал какое-то время, смотря перед собой, пока не проговорил тихо:
— Мы ведь не бессмертные. Столько пуль уже словили за свою жизнь. Столько ранений получали. Я всё думаю, когда наступит тот день, когда нас не пронесет?
— Когда наступит, тогда точно узнаем, — отозвался я, и захотелось поморщиться от того, что было в прошлом.
Я всё пытался найти хоть день, когда бы у нас всё было хорошо.
Один гребаный счастливый день!
Но память молчала, словно мы всегда были в аду.
Лишь однажды мое сердце зашлось от чего-то горячего, что не было похоже на ярость.
В тот день, когда я нашел Лизу в баре и она стала моей.
— Ты тоже думаешь об этом? — тихо проговорил Бьёрн, на что я только выдохнул:
— О чем?
— Как нарушить правила.
— Никто не может нарушать правила. Никто. И особенно мы.
Бьёрн поджал губы, но не стал говорить то, что терзало его.
Я и так знал всё это.
Без единого слова.
— Если это начнется с нас, то скажи мне, кто остановит парней, когда они решат, что и им всё позволено. Нас двое, а их почти сотня. Ты сможешь остановить их, когда они уверуют в собственную безнаказанность и решат, что Алекса может стать чьей-то из них? Что будешь делать, когда патроны закончатся, а вслед за ними и вся твоя сила?
— Молчи!
Бьёрн и сам всё это понимал.
Просто тяга спасти свою русскую девчонку стала слишком большой.
И я знал: когда эта тяга вырастет больше здравого смысла, друг сотворит то, что станет непоправимым.
Он пойдет против правил.
И против меня.
И пока не представлял, что смогу с этим сделать.
Мы еще долго сидели молча, не испытывая при этом никакой скованности, потому что нам было о чем поговорить и о чем помолчать тоже, но в конце концов Бьёрн поднялся лишь потому, что в дверь постучал и заглянул Эйнар:
— Бьёрн, там новых смертников привезли.
— Уже иду, — поднялся он с дивана, хлопнув меня осторожно по здоровому плечу, и уже почти вышел, но обернулся у двери:
— Настанет такой момент, когда и ты поверишь, что сможешь сделать всё даже самое немыслимое ради кого-то, кроме меня и Ромки.
Это был прозрачный, но слишком громкий намек, когда я ответил то, что уже сказал Лизе:
— Я не знаю, что такое любовь.
— Если ее боль тебе тяжелее собственной, то уже знаешь, дружище.
