Пытаюсь выдавить ободряющую улыбку, хочу сказать, что всё если не хорошо, то хотя бы уже на полпути к тому, но желудок вдруг скручивает резкий, болезненный спазм, рот заполняет горечь. Без малейшего почтения или стеснения Илзе отпихивает Стефана, подхватывает небольшой таз, стоящий на столике подле кровати, подносит ко мне. Желудок пуст, в нём нет ничего, кроме недавно выпитой воды, и тем отвратительнее ощущения. Илзе сидит рядом, подбирает мои волосы, придерживает падающие на лицо пряди. Наконец она убирает таз, и я поднимаю голову, смотрю с удивлением на Стефана. Он всё ещё здесь, хотя я полагала, что он поспешит уйти, избавляя себя от малоприятного зрелища. Какому мужчине охота лицезреть свою суженую и, тем паче, свою любовницу в виде столь неприглядном, измождённом?
Но он остался.
* * *
Я провожу в постели несколько дней. Силы не возвращаются ко мне полноводной рекой, но прибывают медленно, словно нехотя, тонкими ручейками, что вот-вот грозят вовсе пресечься. Желудок не сразу начинает принимать пищу, руки и пальцы не сразу обретают способность делать что-либо, ноги не сразу соглашаются поддерживать и нести туловище туда, куда велит сознание, а разум в первые день-два продолжает воспринимать действительность через зыбкую вуаль тумана. Поначалу я или сплю, или слушаю негромкий убаюкивающий голос Илзе. Она со мною днями напролёт, ухаживает, помогает по любой нужде. Обязательно присутствует, когда служанки приходят прибраться, лично проверяет еду и питьё, рассказывает что-то отвлечённое о своём доме, оставленном ею давным-давно, поёт песни на родном языке. Шеритта приводит Миреллу повидаться с мамой, но я по-прежнему не желаю, чтобы дочь видела меня такой, какая я есть в первые дни после отравления, слабой, истощённой, беспомощной. Поэтому я не затягиваю визиты Миреллы надолго, ограничиваюсь вопросами, как живёт моё сердечко, что делает, во что играет. Шеритта уверяет, что хорошо заботится о девочке, и со слов дочери я понимаю, что ей нравится у Бромли, у них большие покои и часть кукол и вещи Миреллы перенесли туда. Ещё Мирелла читает с Шериттой, учится музицировать и танцевать, как положено юной фрайнэ. Я не хочу отпускать дочь, однако выбора нет, пусть лучше фрайнэ Бромли учит её играть на спинете, чем Мирелла будет наблюдать, как её мама неловко, тяжело опираясь на Илзе, встаёт с кровати и с трудом делает два-три шага, точно не умеет ходить. Нет-нет да закрадывается мысль, что, быть может, от успеха отравителя отделяла лишь дозировка, рассчитанная на чистокровного человека. Но добавь он чуть больше… или отдай предпочтение средству более сильнодействующему, верному и…
И новая суженая смерти стала бы таковой не только на словах.
Стефан приходит по вечерам.
Остаётся на всю ночь до утра.
Его присутствие совершенно ни к чему, он спокойно мог перепоручить меня заботам если не слуг, то Илзе, всё равно во дворце ей некуда больше пойти, кроме как дневать и ночевать в наших покоях. Но Стефан проводит ночи со мною, сначала сидит в кресле, передвинутом ближе к кровати, затем рядом на постели, а позже, когда тело моё всё-таки крепнет понемногу, устраивается спать на свободной половине. Он рассказывает, как прошёл его день, что он делал и с кем встречался. Я просто слушаю, мне тяжело говорить – охрипший голос звучит хуже вороньего карканья, – да и нечего ответить. Что происходит у меня?
Ничего.
Спала.
Съела немного бульона.
Выпила укрепляющий травяной настой, который заваривает Илзе.
Ходила вокруг кровати.
Увлекательнейшие занятия.
Мы с Илзе были на месте друг друга, я видела её столь же обессиленной, беспомощной, зависящей от доброй воли тех, кто оказался рядом. Оттого ныне нам нечего стесняться, нечего скрывать друг от друга, но со Стефаном всё иначе. Мы со Стефаном были близки друг другу так, как только могут быть близки мужчина и женщина, не состоящие в родственной связи, однако иной близости, не порождённой желаниями тела, между нами почти и не было. В Эате мы были беззаботны, беспечны, не думали о завтрашнем дне, мы познавали друг друга и себя, при том едва ли узнавая друг друга по-настоящему. Илзе понимает меня с полуслова, с одного взгляда, я не испытываю неловкости в её присутствии, но мне не просто обращаться к Стефану с просьбами, особенно интимного толку, если мне что-то потребуется посреди ночи. Не хочу, чтобы он, как и Мирелла, видел меня такой. Поначалу я пытаюсь объяснить жестами, что нет нужды ему сидеть со мною, что мы справимся сами, что он может увидеть вещи, не предназначенный для глаз мужей. Стефан наблюдает за вялыми моими взмахами руками и остаётся.
Раз за разом.
Ночь за ночью.
Беспрекословно выполняет просьбы, даже те, в которые добродетельные благородные фрайнэ не посвящают своих супругов.
И я незаметно привыкаю.
Слушаю его рассказы, перестаю придавать большое значение волосам, непричёсанным как должно, неухоженным, мятой ночной рубашке и общему своему виду, далёкому что от холодной блестящей красавицы на оглашении, что от дерзкой хорошенькой девчонки из Эаты. Не возражаю, когда Стефан устраивается спать на кровати – ложе достаточно широко, чтобы, даже находясь на нём вдвоём, не досаждать друг другу.
Придворным известно, что суженая императора внезапно захворала, – совсем скрыть происшествие не удалось, – и двор притих, будто в траур погрузился. Илзе говорит, что утренние и вечерние трапезы сократили до предела, все увеселения сугубо в своих покоях или в городском доме, если будет на то желание. Император занят исключительно государственными делами и без нужды на людях не появляется. Поэтому кто-то покидает двор, решив вернуться к венчанию, кто-то молится за скорейшее выздоровление фрайнэ Астры, кто-то недоумевает искренне, отчего такая суета вокруг наверняка не смертельного недуга. И в прежние времена придворные дамы болели, и даже императрицам случалось занемочь, но то не повод менять привычный уклад дворцовой жизни. Впрочем, навещать меня не пытаются, ни лично, ни посылая записки с вопросами о моём самочувствии. Знаю, заходили фрайны Рейни, Бромли и Шевери и – куда же без него? – весьма обеспокоенный моим состоянием фрайн Витанский. Почтенному фрайну пора возвращаться в Витанию, однако неопределённость положения дочери вынуждает его оставаться в столице в ожидании, когда же Брендетта войдёт в мою свиту.
Поиски если не самого отравителя, то хотя бы исполнителя, способного указать на нанимателя, заходят в тупик раньше, чем я начинаю вставать с кровати. Стефан о том не упоминает, предпочитая держаться тем нейтральных, отвлечённых, подобно рассказам Илзе о доме, но я делаю выводы из услышанного в день, когда очнулась. Да и Илзе умудряется приносить вести, даже не покидая надолго наших покоев. Слуги ничего не знают, каждый из тех, кто брал в руки злосчастные кувшины, клянётся и божится, что даже внутрь не заглядывал, не то что бы добавить нечто постороннее. Очевидно, что вскоре истинная причина моего недомогания станет известна всему двору – допросы прислуги не та тайна, что способна долго таковой оставаться, – а значит, слухи и сплетни разрастутся, протянут во все стороны новые плети.
Ещё бы, и четвёртая суженая едва не обрела прежде срока покой в объятиях Айгина Благодатного.
Что это, отчего так случается? Неужто избранницы государя и впрямь обречены, словно жертвенные девы древности? Неужто властитель Благословенной Франской империи… проклят? Быть может, то проклятье, точно чёрная лихорадка, перешло от его дяди, не зря ведь у Филандера только две дочери и родились, а у Стефанио Первого и вовсе один-единственный сын? Быть может, слаба эта ветвь, ненадёжна, усыхает исподволь? Но что тогда будет с Империей и первопрестольным древом, если и эта ветвь иссохнет, надломится, да и падёт на сырую землю?
Тихие-тихие шепотки, недоумение, удивление, настороженные взгляды служанок, что приходят в мою спальню. Пока это только разговоры по углам, обсуждения среди людей, по большей части невидимых для высокородных обитателей императорской резиденции, но рано или поздно они выплеснутся за пределы дворцовых стен, рано или поздно их подхватят сами фрайны, добавят подробностей. Рано или поздно оформятся они в вопрос, на который нет ответа.
