На всякий случай он подошёл к Мире, присел рядом, послушал пульс, дыхание. И, судя по тому, что он спокойно отошёл в сторону, всё с Мирой сейчас было нормально. Сейчас.
Я не стал что-то говорить, просто подхватил Миру на руки и, с ноги открыв дверь, вышел из кабинета, а потом и из клиники.
Мира не желала приходить в себя, она будто бы спала. Я положил её на заднее сидение машины и поехал домой. Просто на автомате следил за дорогой, а сам пытался сдержать зверя, рвущегося наружу. Всё было так двояко. Мне больно было терять нашего ребёнка, пусть я и обозвал его и паразитом, и куском мяса. Нет, я уже любил его, вроде как, и понимал, что операция стала бы по сути убийством. Вот только смерть Миры – это совсем другое. От этой мысли мне и самому хотелось исчезнуть. Как я буду жить, воспитывать сына, после того, как она умрёт? Как?
Как я должен принять такое её решение? Это самоубийство чистой воды, то есть, безумие.
Хотелось выть от бессилия. Хотелось просто разорвать в клочья самого себя, потому что виноват в этом именно я. Вот только от этого не будет никакого толка. От этого беременность миры не рассеется.
Я даже не могу стереть её память. Такой долгий период не получится заставить её забыть. три с половиной месяца, как минимум, для неё должно исчезнуть, тем временем как максимум, на что способен кто-либо – это сутки.
Можно, конечно, прямо сейчас заставить Николая провести операцию, после чего стереть память Мире, а после сообщить ей, что она попала в аварию… Вот только таким образом я все равно рискую её потерять. При этом рискую потерять прямо сейчас, а не через два, точнее, даже три месяца. Эти три месяца жизни – её. Она имеет на них право.
Приехав домой, я отнёс Миру в её спальню, приставил к неё охрану и ушёл в лес. Просто ушёл. Обратился уже там в зверя, разгоняясь, чтобы потратить силы, принесённые яростью. Яростью от бессилия.
Такого я не испытывал никогда. О смерти родителей я узнал по факту: ничего нельзя было изменить. А сейчас мне казалось, что Мира стоит на рельсах, а я не могу её оттуда убрать. И понимаю, что рано или поздно поезд проедет, а она упорно стоит и у меня нет сил, чтобы сдвинуть её с места.
Но слова Николая подарили робкую надежду. Вдруг у меня всё-таки получится уговорить его? Две недели – немаленький срок.
Нужно держаться за эту мысль. Не отпускать её. Думать об этом, думать о том, что Мире не чужд здравый смысл, и в итоге она смирится.
Да, так и будет.
Точно.
А потом она забудет обо мне, пройдёт время, и её жизнь наладится. А я буду счастлив лишь от этого. Оттого, что она живёт, дышит. Улыбается. Да, она будет улыбаться, обязательно. Забудет ведь.
Прежде, чем я выдохся, прошло ужасно много времени. На улице уже стало темно. Перебирая лапами, я неохотно плёлся в сторону дома. Раз времени прошло много, значит, Мира уже очнулась.
Мне хотелось оттянуть момент нашей с ней встречи как можно дальше, вот только это ничего не изменит. Я хотел бы быть глупее, надеяться на что-то, но жизнь мне уже дохера раз показывала, что чудес не бывает. Что изменится сейчас? Ничего.
Я потеряю или Миру, или нерождённого ребёнка, и не могу даже в качестве кандидатуры на роль смертника предложить себя. А это было бы неплохо. В конце концов, и Мира, и ребёнок, по сути, новые жизни. Что значат двадцать лет? Многое, да, но у неё впереди ещё абсолютно всё. И у младенца тоже. А я ценность представляю сомнительную.
Но, увы, жизнеобменника у нас пока не существует.
В дом я вошёл через открытое окно кабинета на втором этаже. То есть, вхождение было сомнительное, но не хотелось светить голым задом, идя со двора в комнату. А в кабинете всегда есть что-то из вещей. Вот и сейчас штаны и футболка нашлись.
Прислушавшись, я понял, что дома охранники, как и положено,Мира, которая не спит и Лиза, которая зла.
Сестра ворвалась в кабинет, сверкая глазами.
– Какого хера у вас случилось? – она, видимо, уже по стандарту решила, что виноват во всём я, и, на самом деле, была права. – Что ты с ней сделал?
Во мне сил не было что-то говорить, но я наступил себе на глотку.
– Она не переживёт роды, – говорить об этом было больно. Слишком. Будто бы каждую косточку мне сломали, только больнее примерно в тысячу раз. – И отказывается от… операции.
Лиза застыла на месте, неверяще глядя на меня.
– Как… Чёрт, почему? – она нахмурилась, качая головой. – Как такое вообще предсказать-то можно?
– Она – человек.
– И что? В стае куча мамочек мелких оборотней, для них роды проходили так же, как для всех человеческих девушек проходят.
– Но их мужья – не альфы, – прошипел я, буквально падая в кресло. – А я чёртов альфа. Николай сказал, что человеческие девушки от нас обычно не могут забеременеть, но когда такое и случалось, то все роженицы погибали. Николай сказал, что пока что срок позволяет сделать аборт, но Мира отказывается. А я не знаю, как её уговорить.
– Как отказывается? – у Лизы в голове это, видимо, тоже не умещалось. – Она сумасшедшая, что ли?..
Я горько усмехнулся, отводя взгляд. На этот, пусть и риторический, вопрос у меня ответа не было. Что творится у Миры в голове я не знал.
– Есть две недели, чтобы её убедить. Потом будет поздно в любом случае.
Лиза кивнула, немного помолчала, а затем сказала:
– Она проснулась сразу, почти, как ты ушёл. Не говорит, внимания на меня не обращает, есть отказывается. Я её даже ущипнула. Толку – ноль.
Что с этим делать, я не знал. Если она Лизу игнорирует, то вряд ли у меня получится до неё достучаться.
Но нужно попробовать. Две недели – это не мало, молчать всё это время Мира не сможет.
***
Когда я так думал, то не знал, насколько сильно ошибался. Мира не говорила уже одиннадцать дней. Она два раза в день ела, уверен, делала это только ради ребёнка, а попытки с ней заговорить, даже на посторонние темы, игнорировала. Я мог делать что угодно: кричать, плясать, включать рэп. Она не морщилась, не вскрикивала, ни-че-го не делала. Не реагировала даже, когда я на руках выносил её во двор, чтобы как-то она могла сменить обстановку, а не сидела в четырёх стенах целыми днями.
Естественно, уговорить её не получалось. Она ведь даже на речи о том, что всё это – не шутки, и она правда умрёт, не реагировала. С Лизой она тоже не говорила.
Её выдержке мог позавидовать любой разведчик. Казалось, начни ей сейчас иголки под ногти загонять, она будет так же сидеть с каменным лицом и смотреть в одну точку перед собой.
Мира много спала, очень много. Но чутко. Стоило оказаться в комнате, как она просыпалась, пусть порой и делала вид, что продолжает спать.
На двенадцатый день мы продвинулись до того, что она поела третий раз и усмехнулась на какую-то реплику Лизы.
Меня охватывало отчаянье. Я понимал, что мне против её упёртости не выстоять. Но и принудить её я не мог, теперь точно понимал, что стоит ей очнуться после операции, и она найдёт любой способ, чтобы убить себи. Или отомстить, а потом убить себя. Если бы во втором варианте за местью не следовал первый вариант, то я бы рискнул.
Но, увы.
Тринадцатый день стал для меня контрольным выстрелом в голову. Я просто вошёл в комнату Миры и сказал:
– Завтра – последний срок, чтобы провести операцию. Позже уже тебе никак не поможет. Но… Ты не хочешь. Я понял. Я… – в горле, казалось, ком застрял. – Я готов смириться. Попробую, то есть.
И, пока я всё это говорил, я едва не сдох.
Глава 20. Мира.
В моей голове происходило настоящее сражение. Я хотела жить, это желание застилало буквально всё, кроме одного: я хотела, чтобы жил мой ребёнок. И два этих желания между собой были противопоставлены.
Я выбрала ребёнка.
Всё моё естество выбрало его. Но я ужасно за него боялась. Боялась того, что будет с ним, когда он родится, и меня рядом не будет.
Марк будет винить его в том, что меня не стало. Лиза будет винить. И они не подарят ему той любви, которую он заслуживает. Просто оттого, что будут считать его монстром, который меня убил.
