— Встань здесь.
Та безропотно подчинилась. Амели без стеснения разглядывала девицу, а внутри клокотала какая-то непонятная злоба. Ее обманывают. Но, как и в чем? И, самое главное — зачем? Она ходила вокруг Мари кругами, сличая с той, другой Мари. Светлые кудри из-под чепца, чистое открытое лицо, небесные глаза. И овечья покорность. Хотелась увидеть в этих прекрасных глазах хоть что-то иное. У любого живого человека есть предел терпению. Даже у прислуги. Есть гордость, характер. Какие возмутительные вещи позволяла себе Фелис! Как выражалась, как перечила, как своевольничала. Как ругалась с матушкой! Неужели эта ни на что не способна?
Амели вернула канделябр на место и встала у зеркала:
— Раздеваться.
Мари с готовностью кивнула и принялась вытаскивать булавки. Ловко, со знанием дела, будто сама же их и накалывала. Споро распустила шнуровку корсажа.
— У кого ты прежде служила, Мари?
— Ни у кого, барышня.
— Тогда где выучилась всему?
Мари ловко стянула рукава и положила корсаж на кровать:
— Нигде, барышня. Разве этому надо учиться?
— Кто тебя нанял сюда?
— Господин Гасту, госпожа.
Горбун… Теперь и так было понятно, что он во всем замешан. Но, что он потом сделает? Свернет этой шею так же, как свернул прежним? Отчего не сделать все сразу после той мерзости, которую Амели уже видела однажды? Кажется, большего горбуну и не надо. Зачем приставлять горничной? Или… для начала развлекается ее муж? А как надоела… Уж, конечно, Гасту не волен распоряжаться домом.
От этой мысли в груди заклокотало нестерпимо. О нет, не ревность — обида. С той, прежней Мари, Амели почти смирилась, она была до. До этого проклятого замужества. Вероятно, Феррандо обращается с женой так же, как со своими девками. Лишь приказывает, как привык. Амели пристально посмотрела на новую Мари: интересно, он уже успел переспать с ней? Может, минувшей ночью и успел? Ох, как же хотелось спросить, глядя в глаза… Но все будет выглядеть так, будто она ревнует. А это не ревность.
Самое страшное, что теперь не было сочувствия. Все это пугало гораздо больше тогда, когда они с Эн ходили смотреть на реку, наблюдали, как багром выволакивают на берег тела. А сейчас… Амели сама не понимала. Словно сломают эту — дадут другую. Новую куклу взамен старой. И нет никакой разницы. И печали тоже нет.
Мари расшнуровала корсет, сняла юбки, подала теплый капот и завязала пояс. Будто делала это всю жизнь.
— Причеши меня.
Амели опустилась на табурет перед зеркалом. Как и в прошлый раз, смотрела в отражение, наблюдала за движениями, лицом. Мари вынула шпильки и водила по густым волосам частой щеткой. Аккуратно, распутывая каждый случайный узелок, пока они не заблестели, как шелк. Фелис обычно дергала так, будто хотела выдрать половину. Порой Амели накрепко вцеплялась пальцами в табурет и закусывала губу, чтобы не вскрикивать. Иначе Фелис могла просто отшвырнуть щетку и уйти, заявив, что барышня уж слишком нежная. Тогда приходилось справляться с тяжелой копной самостоятельно, и занятие оказывалось не из легких. Мягкие, необыкновенно густые — самой не прочесать.
При очередном движении щеткой Амели вскрикнула. Нет, больно не было, но Мари ведь об этом не знала. Но та лишь замерла и едва заметно присела в поклоне:
— Простите, госпожа.
— Разве не можешь аккуратнее?
— Хорошо, госпожа.
Мари снова принялась расчесывать, еще бережнее, чем прежде. Но Амели вновь и вновь вскрикивала и упрекала, украдкой наблюдая за реакцией. Но не менялось ровным счетом ничего: точеное лицо новой Мари не выражало ни тени раздражения или недовольства.
Наконец, Амели вскрикнула особенно громко. Вскочила и обернулась:
— Мерзавка! Ты хочешь оставить меня без волос?
Она даже замахнулась и отвесила горничной хилую пощечину. Отвратительное чувство. Даже стало стыдно и хотелось извиниться. Амели порой колотила Фелис. Но Фелис — совсем другое дело. Фелис стоило колотить.
Мари лишь склонила голову:
— Простите, госпожа, я очень неловкая.
И вновь ничего. Амели бы на ее месте просто разрыдалась, стала оправдываться, но в глазах Мари ничего не изменилось. Ни взгляда, ни жеста. Ничего. Амели отвернулась к зеркалу:
— Ты можешь идти.
— Я должна помочь…
— … ничего ты не должна.
Мари присела в поклоне:
— Как прикажете. Доброй ночи, госпожа.
Горничная забрала платье и легкими шагами вышла за дверь.
Амели достала рисунок из-за комода, уселась в кровати и закуталась в одеяло. Развернула бумагу, сличая по свежей памяти. У новой Мари тот же лоб, тот же нос, те же глаза. Разве что полнее губы и скулы острее. И что-то едва уловимое в мимике. Но все это казалось несущественным. Будто резали одинаковые статуи для собора святого Пикары. Где-то резец скользнул чуть глубже, где-то отшлифовали сильнее.
Но возникал другой вопрос: почему бедная Мари выходила из колодца? Как и та, другая, до нее. Ее горбун уж точно не приводил из города. Так куда ведет колодец? Он вызывал слишком много вопросов. Нужно выследить горбуна. Дождаться, когда тот выйдет в город, чтобы спуститься самой.
Амели свернула портрет Мари, намереваясь, наконец, рассмотреть свой, но вздрогнула, заметив, как взвилось и уменьшилось пламя свечей. Она поспешно спрятала рисунок под подушку, с силой обхватила колени, чтобы не тряслись руки.
Феррандо показался в дверях, едва Амели успела спрятать рисунки. Она похолодела — никак не ожидала сегодня подобного визита. Только не сейчас. Хотелось умолять, чтобы он ушел. Но Феррандо приглушил свечи и молча направился в альков.
Глава 31
Внутри все дрожало: только не сейчас, не сегодня. Порой благородные супруги могут месяцами не видеть друг друга. В этом нет ничего невероятного, и отчего бы Феррандо не придерживаться этой светской привычки.
Он опустился на кровать и скрестил руки на груди:
— Кажется, я сегодня незаслуженно обидел тебя.
Амели даже подняла голову — это оказалось слишком неожиданно. Но, тут же отвела глаза:
— Нет, мессир.
— Ты врешь.
Его голос обволакивал, будто проникал под кожу, разливаясь приятным покалыванием. Заставлял все внутри ходить ходуном. Дрожь спустилась по позвоночнику, затянулась в животе узлом. Между ног легко резануло болью, напоминая о минувшей ночи. Только не сейчас. Казалось, это все равно что расковырять едва затянувшуюся рану.
Амели лишь запахнула ворот капота, в надежде отгородиться, спрятаться, и прижала руки к груди:
— Нет, мессир.
Она отчаянно хотела, чтобы он ушел.
Феррандо наклонился, подцепил пальцами ее подбородок, вынуждая смотреть в глаза:
— Ложь.
Амели, словно завороженная, смотрела, как медленно двигаются его красивые полные губы. Невольно вспоминала, как они касались ее губ, груди. И залилась краской, чувствуя, как жар кипятком прилил к щекам. Казалось, она горела, как раздутые угли. И каждое слово лишь усиливало пожар под кожей.
— Так что ты мне принесла?
Она сглотнула, отстраняясь от пальцев Феррандо. Это невыносимо. Колдовство — нет иных объяснений. Проклятый морок, что бы он ни говорил. Его касания казались крошечными разрядами молний, пробуждавшими нечто томительное. Амели вновь плотнее запахнула на груди капот:
— Простите, мессир, это глупость. Я… ничего, — она покачала головой.
Его глаза сверкнули холодной синевой. Феррандо подался вперед и обхватил ее за шею длинными сильными пальцами, потянул на себя, приближая к самому лицу:
— Ты ничему не учишься?
— Я…
Амели не знала, что отвечать. Его слова — как лабиринт в дворцовых садах. Он будто загонял ее по бесконечным дорожкам в одному ему известный тупик, из которого нет выхода.
Феррандо коснулся чуть шершавой щекой ее щеки и прошептал в самое ухо:
— Какова первейшая обязанность жены, моя дорогая? — он отстранился и пристально смотрел в лицо.
Во рту пересохло. Амели с ужасом наблюдала, как темнеют его глаза, наполняясь иссиня-черной глубиной ночного неба.
