И Бобруйский подвесил многозначительную паузу. Сглотнув горькую слюну, я холодно улыбнулась.
— Вас забавляет этот фарс?
На лице купца не было видно и следа опьянения, сейчас рядом со мной сидел готовый вгрызться в соперника хищник.
— Фарс? — переспросил он дурашливо.
Мысли в голове щелкали, как костяшки домино. Я анализировала свой вокзальный разговор с канцлером Брютом, то, как это смотрелось со стороны, кто где стоял. Есть!
— Разумеется, фарс, — серьезно ответила я. — И вы, Гаврила Степанович, в нем главную роль исполняете, притворяетесь перед всеми эдаким посконным купчиною, водку напоказ хлещете, самодурствуете на публику.
В глазах собеседника мелькнула растерянность. Он явно ждал моих оправданий.
— А вы ведь вовсе не такой, — погладила я рукав фрака. — Вы ведь умный, иначе положения своего нынешнего не достигли бы.
Бобруйский смотрел на мою руку. Я жалобно попросила:
— Грегори ничего не рассказывайте, умоляю!
— Про канцлера?
— Именно. Дайте любовью насладиться. У нас с господином Волковым ренессанс в отношениях случился, в столичных моих грехах я признаться не успела, да и не нужно ему о том знать.
Это ему понравилось, очень понравилось, он решил, что полностью держит в своих руках мою судьбу. А уж управлять судьбами Бобруйский обожал. Сейчас он прикидывал, какую выгоду сможет получить в свете открывшихся обстоятельств. Я решила помочь.
— Недельку обождите. Я статью для своего издания закончу да в столицу уеду.
— Без жениха своего?
— Разумеется. Какой-то пристав мне в Мокошь-граде без надобности. Коллежский асессор? Право слово, ерунда.
Бобруйский посмотрел на меня с уважением, Волкова же одарил взглядом победно-презрительным.
— Про что статейку сочиняешь? Про колдунства?
— О кровопийце Попове, который вашего прошлого пристава на тот свет отправил.
— Да ну?
— Ну сами посудите: молодой, здоровый мужик к проклятой усадьбе отправился и самоубился на осиновом суку. Да читатели газету с моей статьей из рук рвать будут!
В смежной танцевальной зале призывно грянул оркестр. Взгляды всех присутствующих устремились к нам.
— Ладно! — Бобруйский бросил салфетку и поднялся, давая сигнал прочим. — Наговорю я тебе интервью, проказница. Завтра приходи, с женихом, пусть, пока мы с тобою беседуем, к Маньке пообвыкнет, ему ведь с нею утешаться, когда ты в столицу упорхнешь. Канцлер! Ну ты и ловчила!
Он ушел в неприметную дверку за античной колонной, я бессильно откинулась на стуле.
«Кошмар, Геля! Ты была на вершок от сокрушительного фиаско. Все потому, что на первое впечатление положилась. Забавный купчина-охламон, знакомый типаж… Хи-хи, ха-ха! А этот типаж тебя на раз-два срисовал».
Публика потянулась в соседнюю залу, столы пустели: я заметила Грегори, пробирающегося ко мне. То есть устремленного и пытающегося оторвать от своего локтя пальчики Дульсинеи.
— Чудовище! — вдруг произнесла Нинель Феофановна, раскачиваясь на стуле. — Он чудовище, барышня, опасайтесь его.
— Это вы мне? — Я повернулась. — Кто чудовище?
— Он! Бобруйский! Ненавижу.
Быстро пересев на ближайший стул, я взяла женщину за руку.
— Нинель Феофановна, голубушка. Скажите, вы с Блохиным дружили?
— Степан? Степушка? Хороший мальчик. Много Степанов в Крыжовене, куда ни глянь, либо Степан, либо Степанович, либо Степанов…
Совсем она мне не нравилась, то есть не она, а ее странное сумеречное состояние. На опьянение не походило нисколько. Безумие? Но почему она тогда не под лекарским присмотром, а здесь?
— Степан Фомич, — тоном, которым обычно говорят с маленькими детишками, подсказала я, — Блохин, красавец-блондин, бравый, веселый. Вы его любили?
— Я? — Женщина негромко рассмеялась. — Полноте, я Степушке в матери гожусь. То есть годилась… теперь не гожусь…
По бледным щекам потекли слезы.
— А все он, чудовище! Убийца! Мою жизнь исковеркал, за Нюту принялся! Шаг за шагом злодейства повторяет.
«Анна, Анюта, Нюта. Нюта Бобруйская либо Блохина. Что так, что эдак — „НБ“. Перфектно, Попович, работай дальше».
Но продолжить не получилось. Мария Гавриловна заботливо обняла мачеху за плечи.
— Сейчас мы в спаленку пойдем, сопровожу вас, капелек выпьете, отдохнете.
— Как же так, Маша? — всхлипнула Бобруйская.
Девушка промокнула слезы женщины носовым платочком, помогла подняться, обратилась ко мне:
— Простите, Евангелина Романовна, и плохо про матушку не подумайте.
— Давно это с ней? — Встав, я придерживала Нинель Феофановну под другую руку. — Идемте, я помогу.
— К жениху своему ступайте, — возразила Мария Гавриловна непреклонно. — И прошу, забудьте этого Теодора, про которого матушка здесь рыдала, она в помутнении и… Ах, простите.
Проводив их только до дверцы за колонной, я развернулась на каблуках. Грегори все сражался с Дульсинеей. Потому что джентльмен, вот почему. Берендийский бы мужик давно нахалку окоротил, а этот миндальничает.
Я двинулась в спасательную экспедицию с видом самым решительным и даже грозным, вопросила:
— Что это тут у нас?
— А вот и Ева! — хихикнула актерка, была она навеселе и нелепости своего поведения не понимала.
Волков изобразил лицом страдание, это было забавно, обычно он богатством мимики публику не балует.
— Госпоже Бархатовой, — решила я, — умыться надобно. Мы с нею сейчас дамскую комнату отыщем.
Григорий Ильич с облегчением поклонился.
— Не задерживайся, милая.
К моему великому разочарованию, туалетные находились вовсе не за вожделенной дверцей. Актерка уверенно провела меня в боковой коридор. Снующие слуги почтительно уступали нам дорогу.
— Драться со мною хочешь?
— Не хочу. — Втолкнув девицу в какую-то попавшуюся на пути комнатенку, я заперла дверь. — Я твоему покровителю авансы раздавала, ты — моему жениху, так что квиты.
Дульсинея плюхнулась на диван, нисколько не заботясь о сохранности драгоценного наряда.
— И хорошо.
Помещение было чем-то вроде гостиной. Кроме дивана, столика на гнутых ножках и двух затянутых гобеленом кресел стояла в нем только ширма. Потянув носом, я уловила застарелую сигарную вонь, отчего немедленно переименовала помещение в курительную.
Актерка пошарила за корсажем, достала серебряный портсигар и зажгла пахитоску.
— И что тебе тогда от меня надобно? — Выпустила облачко дыма, стряхнула пепел себе на подол.
Я устроилась в кресле.
— Давно в деле? А из Мокошь-града какая нужда погнала?
— Ангажемент в провинции…
— Брось, Бобруйскому про карьеру сценическую байки трави. Ты, Дусенька, воровка, и подельник твой тем же промышляет. Я ведь его фокусы в ресторанном вагоне лицезрела. И знаешь, никакие это не фокусы. Шулер карточный твой Бархатов.
Девица расхохоталась картинно и зашлась в кашле, вовсе уже не картинном, а от дыма.
— Мне, барышня, ваши подозрения вовсе обидны.
— Пьесу по ходу дела не меняй, — пожурила я, — непрофессионально это. Ну так что?
— Что — что?
Она лихорадочно искала правильный тон, но опыта ей явно недоставало. Желторотая совсем барышня, и это не от молодости. Пальчики, держащие пахитоску, дрожали. Ногти коротко, по-мужски, острижены, на мизинцах только чуть длиннее.
— Машинисткой работала? — предположила я дружелюбно. — Присутственное время с восьми до шести, начальник-самодур, подруженьки-змеи, жалованье двадцать пять рублей, и то ежели за порчу бумаги не оштрафуют? Скучно. А тут Эдуард Милославович на горизонте нарисовался, мечтами о приключениях принялся соблазнять. Поначалу антрепренером представился, красотою твоею неземной очарованным. Ухаживал. Деньгами не сорил, но конфеты-букеты присутствовали. Поженились хоть или так, на веру куролесите?
Дульсинея завистливо зыркнула на мое кольцо.
— Обещал, но не женился, — решила я. — Тебе будущность посулили, что-де только финансы появятся…
— Да что ты, дура, понимаешь? — Пахитоска описала полукруг. — Эдуард…
