меня приступ дискомфорта. Я опускаю взгляд, ловя удивленное выражение лица Агаты, когда она протягивает ему полотенце.
— Агата сказала мне, что ты прикасался к Талии. Что твоя рука была у ее горла.
— Она сопротивлялась, как и сказал. Небрежное пренебрежение в голосе Джарвиса тревожит, то, как он, кажется, не ставит под сомнение внезапный интерес Ремуса.
— Конечно. И все же… тебя не просили наказывать ее. Тебя просили только привести ее ко мне.
— И что я должен делать, когда она этого не хочет?
— Так ли это, моя дорогая? Ты наотрез отказалась?
Если я скажу «да», на кону будет моя задница. Если я скажу «нет», это будет задница охранника.
— Я просто плохо себя чувствовала, вот и все.
— Неужели. Ты. Отказала. Ему?
Пульс учащается, я тщательно обдумываю, как ответить на его вопрос.
— Да. Я отказала.
Холодный палец проводит по моему виску, когда Ремус улыбается мне сверху вниз.
— У тебя нет чувства самосохранения. Правда, дорогая? Он поднимает взгляд ровно настолько, чтобы быстро кивнуть охраннику, который бросил бак.
Мой желудок сжимается.
Оба охранника хватают Джарвиса сзади, заламывая его руку за спину.
— У Иисуса также не было чувства самосохранения. Он умер за наши грехи. Спокойствие голоса Ремуса среди возни и ворчания усиливает мое беспокойство, мои нервы натягиваются под кожей, как живые провода.
— Наши нынешние страдания несопоставимы со славой, которая откроется в нас.
Агата открывает крышку кастрюли, выпуская облако пара.
Джарвис вырывается из рук охранника, но безуспешно. Один из мужчин протягивает руку ничего не подозревающего охранника к горшку, содержимое которого я не могу разглядеть со своего места.
— Нет! Подождите! Пожалуйста, подождите! Душераздирающие звуки криков Джарвиса говорят мне, что того, что находится в горшке, достаточно, чтобы заставить взрослого мужчину, в остальном бесстрастного, извиваться и молить о пощаде. То, что я не смогу переварить. Я не могу на это смотреть. Я не могу стоять в стороне и наблюдать за этим ужасающим зрелищем рядом с бесстрастным мучителем этого человека.
Сердце колотится у меня о ребра, я поворачиваюсь к Ремусу.
— Он не хотел. Я знаю, что он не хотел причинить никакого вреда.
— Ты очень добра. Но, если ты не хочешь присоединиться к нему, я предлагаю тебе заткнуться нахуй.
— Она…. Она сказала мне! Она… сказала мне… сделать… это! Слова Джарвиса отрываются от его напряженной челюсти, но их смысл ясен.
Я переключаю свое внимание на Агату, чья жалкая ухмылка подтверждает то, что я уже знаю об этих двоих: им нравятся игры. Отвратительные и садистские игры, предназначенные для того, чтобы мучить своих жертв по полной программе.
Охраннику удается засунуть руку Джарвиса в горшок, и душераздирающие звуки, вырывающиеся из его груди, невыносимы. Зажмурив глаза, я закрываю уши в жалкой попытке приглушить звуки, но крики прорываются наружу, и когда они, наконец, стихают до бульканья, я открываю глаза и вижу, как охранник вытаскивает свою руку.
Белые кости образуют его пальцы там, где кожа и плоть растаяли. Джарвис висит на руках своих похитителей, потеряв сознание.
С таким количеством ужасных вещей, с которыми я столкнулась, будучи помощницей моей бабушки при родах и травмах, я никогда в жизни не видела ничего более гротескного.
Кислота подступает к моему горлу, и я отстраняюсь от Ремуса как раз вовремя, чтобы выплюнуть то немногое, что съела сегодня. Жидкость выплескивается на пол, и я падаю на колени, когда из моего рта вырывается еще один поток.
Моя грудь тянет к следующему раунду, но я проглатываю это и глубоко вдыхаю, пытаясь отдышаться.
Ремус прижимает уголок своего банного полотенца к носу.
— Собери ее блевотину. Он может съесть это на ужин.
Я поднимаю руку, чтобы прикрыть рот, но третья порция жидкости выплескивается на то, что я уже извергла.
Чья-то рука вцепляется в мою, когда Ремус помогает мне подняться на ноги.
— Ты выглядишь просто ужасно, Голубка.
Пока один охранник вытаскивает Джарвиса из комнаты, другой опускается на колени и вытирает мою рвоту полотенцем, подбирая ее с пола.
— Я не очень хорошо себя чувствую.
Его длинная костлявая рука обхватывает мое лицо, и он наклоняет голову с притворным выражением беспокойства.
— Ты не хочешь поиграть со мной после того, как я наказал твоего нападавшего? Я сделал это для тебя.
От этой извращенной роли прекрасного принца у меня только волосы встают дыбом. Он сумасшедший.
— Уведи ее отсюда. Плюхнувшись на кровать, Агата поднимает свой стакан, как будто чтобы он не пролился, прежде чем отпить глоток.
— Удивительно, что ты можешь выносить этот запах.
— Возвращайся в свою клетку, Голубка. Отдохни немного сегодня вечером, а завтра мы продолжим.
Улыбка на его лице сменяется гримасой, прежде чем он отходит и широкими шагами пересекает комнату, чтобы сесть рядом с Агатой.
— Мне не нужно, чтобы тебя стошнило прямо на меня.
Прижимая руку к животу, я ковыляю к двери. И, выходя из комнаты, прохожу мимо небольшого кусочка плоти Джарвиса на полу.
Ночь в этом месте мучительная, по стенам ползают тени, в темноте шныряют твари, которые, готова поспорить, ничего так не хотели бы, как сожрать мою маленькую раненую птичку. В Шолене у нас были уличные фонари, которые загорались в тот момент, когда солнце уходило на дневной свет, но здесь у них есть только луна, и струящегося света недостаточно, чтобы видеть дальше моего собственного носа. На данный момент я взяла свою фиолетовую наволочку и смяла ее в импровизированное гнездо, пока не найду для нее подходящее постельное белье. Ранее я отламывала крошечные кусочки моего пепельного хлеба с подноса, оставленного возле моей камеры, от еды, от которой я решила отказаться после сегодняшних событий, и кормила маленького крапивника со своей ладони. Используя ложку из-под моей каши, я оставила для нее немного воды и слегка прикрыла ящик, чтобы она не выпрыгнула. Кажется, она ценит комфорт, с тех пор она не издала ни единого звука.
В тишине мои мысли обращаются к Уиллу и к тому, каким несчастным он, должно быть, заперт в этой темной, сырой камере, без койки или одеяла.
И Титус.
Титус.
Я не могу понять, почему мой желудок трепещет при мысли о его имени, и это нервирует, учитывая то, как мое тело отреагировало ранее сегодня в его камере.
Взволнованная. Нервная. Все время, черт возьми, остро ощущая его присутствие. И это раздражающее щекотание в моей груди, наряду с непроизвольным сжиманием бедер всякий раз, когда я слышу его голос, стало самой неприятной частью наших встреч.
Возможно, это потому, что у меня никогда не было мужчины, кроме моего отца, который сражался бы за меня. Даже не будет. На самом деле, когда церковь решила посвятить меня в сан дочери, вместо того, чтобы предложить брак или что-то еще, что могло повлиять на мою мать,
