— Правда? — он весь просиял. — Очень хочу!
Гвидо утверждал, что ему двадцать один, но выглядел на семнадцать, а вёл себя, как дитя, поэтому тянуло говорить ему "ты".
Он застал меня у выхода во внутренний двор, и сейчас нам требовалось лишь пройти наискосок к арке, увитой ползучими розами. Со скамьи под аркой удобно любоваться розовыми кустами и маленьким прудом с крохотными кувшинками — на виду у супругов Виникайо и неугомонного Пьетро с приятелями, которые прибегали угоститься булочкой и бисквитом из добрых рук матушки.
Во второй половине дня, когда солнце становилось особенно горячим, скамейку накрывала тень. Но сейчас время только приближалось к обеду, и можно было наслаждаться светом и теплом. Я купила лёгкое платье, соломенную шляпу и чувствовала себя курортницей на отдыхе. Только моря не хватало.
Похожую шляпу я носила прошлым летом в Мисьюде, куда ездила на встречу с родителями. Сердце заныло от привычной уже тревоги. Сколько раз за эти дни я думала бросить всё и помчаться в Нид — предупредить, но благоразумие брало верх. Карассисы вышли бы на них и без открыток — рано или поздно. Как и полиция. А я рисковала угодить в ловушку.
Родителям ничего не угрожало, пока они не знали, где я. Несколько неприятных разговоров, два-три полицейских допроса. Хорошо, что с дороги я не послала в Нид письмо. А ведь хотела… Вот почему сьер В.К. запрещал держать в доме личную переписку, вот почему не велел мне возвращаться домой и настаивал, чтобы наши ежегодные встречи с родителями происходили в разных местах. Он знал, что меня будут искать. Он всё знал. Но ничего не счёл нужным объяснить.
— Вам так неприятно рядом со мной, дамзель Верити? — расстроенный голос Гвидо отвлёк меня от раздумий. — У вас сердитый вид.
— Скорее, озабоченный. Я думала о родителях.
Ну вот. Расслабилась, разнежилась в покое и потеряла бдительность.
— Родители — это важно, — протянул Гвидо. — Они здоровы, с ними всё в порядке?
— Очень надеюсь. А ваши, Гвидо? Они местные?
Он повесил голову.
— Нет, они далеко. Всё равно что умерли. Не думаю, что мы увидимся, — в его голосе слышалась глубокая боль.
Слова утешения застряли в горле.
— Как же вы здесь… один?
Ответил он странно:
— Я люблю цифры. Вижу их красоту, понимаю, как они устроены. Хочу учиться на математика, стать учёным. Но тётя Матильда против. Говорит, я должен работать в мастерской дяди Лоренцо, вместе с ним кормить семью, младших. Это правильно. Они же приютили меня, укрыли. Но я не могу. Цифры мне снятся, зовут меня, танцуют вокруг, как прекрасные девушки. Я пошёл на лекцию профессора Леонарда, он написал на доске простую теорему из школьного курса, про катеты и гипотенузу, — Гвидо улыбнулся. — Потом каждый член возвёл в квадрат и попросил кого-нибудь доказать, что существует бесконечное множество фагорейских троек — целых чисел, для которых выполняется условие, заданное теоремой на доске. То есть икс в квадрате плюс игрек в квадрате равно зет в квадрате, понимаете?
Я промолчала, не смогла заставить себя хотя бы кивнуть. Но Гвидо подтверждение и не требовалось, он увлёкся:
— Это же совсем просто, это доказали тысячу лет назад, я даже постеснялся выйти к доске. Вышел другой человек. Потом профессор заменил квадрат на куб и спросил, кто докажет, что для этого случая верных тройек целых чисел не существуют. Это тоже давно известно, и тот другой человек начал писать, но сбился. Тогда я вышел и доказал. Профессор возвёл члены уравнения в четвёртую степень. А теперь, спрашивает. Я подумал и сделал. А в пятую? Если, говорит, докажете, приму вас без экзаменов. Я доказал. Он говорит, считайте, что вы зачислены, приходите осенью, только подтяните прочие науки. Так небрежно и сказал — прочие. Университет это же не только математика. Я стал рано уходить из мастерской, подолгу сидел в библиотеке. Я ведь эти прочие науки, историю там, философию, не очень понимаю, мне разбираться надо. А тётя пригрозила: не бросишь дурь…
Он умолк, глаза потемнели. Интересно, чем могла пугать его тётка? Спрашивать я не стала. Кто хочет сберечь свои секреты, не должен совать нос в чужие.
— Я и сбежал, — вздохнул Гвидо. — Утром помогаю сьеру Бартоло в кондитерской, за это мне матушка Аннели половину платы скостила, днём работаю у сьера Каспара в книжной лавке, заодно читаю, а если что непонятно, так он объяснит. Побуду до осени, а там студентом стану, настоящим, не только по названию, так уж тётя небось зауважает. Она ведь не злая, просто не верит, что из меня, недотёпы, толк выйти может.
Если у Гвидо и правда талант к точным наукам, он вполне может преуспеть. Магнетикам и математикам прощается эксцентричность. На секунду я даже пожалела, что отказалась прогуляться с ним среди диких азалий. Но лишь на секунду. Безобидный воробушек вдали от чужих глаз легко мог превратиться в хищного коршуна…
Под ноги упала тень.
— Отдыхаете в приятной компании, дамзель Войль? — тонкая ехидца в глубоком баритоне.
После случая в гостиной два дня назад сьер Кардалли обращался ко мне строго официально. Он был в светлом костюме, широкополой шляпе и с неизменной тростью чёрного дерева в руках. Её сьер Кардалли, очевидно, носил для шика — я ни разу не видела, чтобы он на эту трость опирался.
— А вы гуляете в печальном одиночестве, сьер Кардалли? — в тон ему ответила я.
Иногда от злости мне легко удавалось парировать колкие вопросы, не испытывая побуждения ответить по существу. Особенно когда ответ и не требовался.
— В благотворном одиночестве, дамзель Войль, в благотворном, — Кардалли снисходительно улыбнулся. — Впрочем, истинно творческий человек никогда не бывает одинок, ему повсюду сопутствуют духи вдохновения, прекрасные девы с глазами цвета предгрозовых небес и волосами, в которых играет солнце. Тела их едва прикрыты лёгкой кисеёй…
Он прошёлся по мне жадным мужским взглядом. Щёки сразу загорелись, будто под кожу зашили уголья.
— …их лиры источают сладчайшие звуки, и звуки эти тем слышнее, чем меньше вокруг суетливых невежд.
Теперь взгляд Кардалли царапнул Гвидо, и тот поддался на провокацию:
— Я попрошу вас, сьер Кардалли!
— Да-да, мой мальчик? Просите, я слушаю. Хотите автограф? Давно бы сказали. По такому случаю я даже подарю вам книгу. Что предпочтёте, "Слёзы после дождя" или "Голову синеокого рыцаря"?
На протяжении этой тирады красный как рак Гвидо безуспешно пытался что-то возразить и вдруг выдал яростное:
— Вашу голову, сьер Кардалли, отдельно от вашего тела! — и даже сопроводил последние слова приглушённым рычанием.
Он и выглядел так, будто впрямь готов разорвать литератора на части.
— Браво, юноша! Какой слог! — воскликнул Кардалли.
Но на всякий случай отступил на два шага назад и будто невзначай поудобнее перехватил трость.
К счастью, в этот момент в открытое окно высунулась матушка Аннели и позвала нас обедать.
За большой дубовый стол садились все вместе — семейство Виникайо и мы, трое постояльцев. Почти каждый день в гости заходила одна из дочерей, нередко с мужем и детьми, и компания становилась шумной. При хозяевах Гвидо обычно вёл себя тише воды, а Кардалли не опускался до откровенных издёвок.
Обеды матушка Аннели готовила простые, но сытные и кое в чём для меня неожиданные. К жареной щуке, например, подала тыкву, тушёную с овощами. Но с особым предвкушением я ждала десерта, для которого сьер Бартоло всегда предоставлял нечто особенное. Сегодня это были медово-шоколадные пирожные, вредные для фигуры, но пользительные для вкуса.
Едва обед завершился, я поспешила уйти к себе. Не хотелось быть объектом схватки двух самцов, ни один из которых не был мне интересен.
Солнце пронзало лёгкие дневные занавески, озаряя комнату золотым сиянием. Я запустила руки в волосы и рассмеялась. Каше-Абри, Дитмар, оборотни, полиция, — всё отдалилось, подёрнулось дымкой нереальности. Так пусть же петушиные бои Гвидо и Кардалли отныне будут моей единственной проблемой!
