сама меня отвлекаешь?
Кестрел поморщилась.
— У тебя бы это получилось лучше, — сказала Джесс, — если бы ты не была привязана к постели. И не ощущала бы себя несчастной.
Кестрел взяла подругу за руку.
— Я говорила серьезно.
— Тогда хватит играть в игры. На твои неприятности есть очевидный ответ.
Кестрел поняла, что на уме у Джесс было нечто большее, чем бал. Рука Кестрел упала.
Джесс вздохнула.
— Ладно. Мы не будем говорить о Ронане. Не будем говорить о замужестве. Не будем говорить о том, что, несмотря на то как ты любишь побеждать, сейчас ты ведешь себя так, будто решила проиграть.
* * *
Арин помешал огонь в очаге кузни. Не ради тепла, а ради цвета. Он жаждал его в холодные месяцы. В детстве он был болезненным ребенком, и это время года больше всего напоминало ему о доме, об ощущении запертости в четырех стенах, о том, как он и не подозревал, что однажды ему будут сниться те разрисованные стены, шторы цвета индиго и синева платья матери.
Холод снаружи, цвета внутри. Когда-то было так.
Арин наблюдал, как пламя встрепенулось алым. Затем он вышел на улицу и оглядел территорию, замечая через голые деревья, что рядом никого не было. Он сможет украсть несколько минут.
Вернувшись в кузню, он прислонился к наковальне и одной рукой достал книгу из укромного места за ящиком с материалом для растопки, а в другую руку взял молот, чтобы, в случае чего, быстрее притвориться, будто он работает.
Он начал читать. Это была книга, которую он видел у Кестрел — книга об истории Валорианской империи. Он взял ее из библиотеки несколько недель назад, когда Кестрел вернула ее.
Что она скажет, если увидит его читающим книгу о его враге, на языке врага? Что она сделает?
Арин знал: она смерит его взглядом, и он почувствует изменение ее отношения. Ее мнение о нем изменится, подобно тому, как день сменялся ночью, как наступала и отступала тьма. Плавно. Почти незаметно. Она увидит его в другом свете, хоть он и не знал, в каком. Он не сможет понять, что это значит. Это происходило снова и снова с того времени, как он появился здесь.
Иногда он жалел об этом.
И все же. Кестрел не увидит его в кузне, не узнает, что он читает, потому что не может покинуть своих покоев. Она не может даже ходить.
Арин захлопнул книгу и сжал ее негнущимися пальцами.
«Я прикажу разорвать тебя на части», — сказал генерал.
Но не поэтому Арин держался в стороне от нее. На самом деле — не поэтому.
Он заставил себя отбросить эти мысли и вернул книгу на прежнее место. Арин занялся тихой работой, разогревая в тигеле железо и уголь, чтобы выплавить сталь.
Через некоторое время Арин осознал, что напевает мрачную мелодию. На этот раз он не стал себя останавливать. Тяга к музыке была слишком велика, желание отвлечься слишком сильно. Затем он понял, что песня, запертая за его сжатыми зубами, — это та мелодия, которую Кестрел играла для него несколько месяцев назад. Он почувствовал во рту ее низкое и живое звучание.
На мгновение он представил, что его губ касается не музыка, а Кестрел.
Эта мысль остановила и его дыхание, и песню.
Когда никто не видел, Кестрел тренировалась ходить по своим апартаментам. Часто ей приходилось опираться рукой о стену, но она могла дойти до самых окон.
Ни разу она не увидела того, что хотела, и не могла не задуматься, было ли это совпадением или Арин избегал ее так старательно, что намеренно выбирал те тропы через поместье, которые оставались невидимыми из ее покоев.
Она не могла справиться с лестницей, и это означало, что путешествие в музыкальную комнату на первом этаже оставалось невозможным, если, конечно, она не согласится, чтобы ее понесли. Этого Кестрел делать не собиралась. Однако часто она ловила себя на том, что выбивает пальцами на мебели или на собственных ногах воображаемые мелодии. Отсутствие музыки стало постоянной ноющей болью внутри нее. Она гадала, как Арин, если он действительно был певцом, мог не петь.
Она думала о длинных лестничных пролетах и заставляла свои мышцы работать.
Отец застал ее в гостиной, где она стояла, держась за резную спинку стула.
— А вот и моя девочка, — сказал генерал. — Уже на ногах. С таким рвением ты мгновенно станешь военным офицером.
Кестрел села и бросила отцу небольшую ироническую улыбку.
Он ответил тем же.
— Я хотел сказать, что рад твоим успехам и что, к сожалению, не смогу пойти на Зимний бал.
Хорошо, что Кестрел уже сидела.
— Почему тебе вдруг могло захотеться пойти на бал?
— Я подумал, что буду сопровождать тебя.
Кестрел уставилась на него во все глаза.
— Я осознал, что никогда не танцевал со своей дочерью, — объяснил генерал. — И это было бы мудрым ходом.
Мудрым ходом.
Демонстрацией силы. Напоминанием об уважении, причитавшемся генеральской семье. Кестрел тихо сказала:
— Ты слышал, о чем разговаривают в обществе.
Генерал поднял руку, повернув ее открытой ладонью к Кестрел.
— Отец…
— Не надо.
— Это неправда. Я…
— Мы не станем это обсуждать. — Он приподнял руку к глазам, а затем позволил ей упасть. — Кестрел, я здесь не для этого. Я здесь, чтобы сообщить тебе, что уезжаю. Император отсылает меня на восток воевать против варваров.
На памяти Кестрел это был не первый раз, когда ее отец отправлялся на войну, но страх, который она ощущала, оставался неизменно острым.
— Надолго?
— На столько, на сколько потребуется. Я уезжаю со своим полком утром в день бала.
— С целым полком?
Он уловил тон ее голоса и вздохнул.
— Да.
— Значит, в городе и окрестностях не останется солдат. Если возникнут неприятности…
— Городская стража остается на месте. Император полагает, что она может справиться с любыми неприятностями, по крайней мере до тех пор, пока из столицы не прибудут пополнения.
— Тогда император — глупец. Капитан городской стражи к подобному не готов. Ты сам говорил, что новый капитан нерадив и получил должность только потому, что выслужился перед губернатором…
— Кестрел, — решительно произнес генерал. — Я уже высказал свои сомнения императору. Однако он отдал мне приказ. Мой долг — подчиниться.
Кестрел уставилась на свои переплетенные пальцы. Она не стала желать отцу благополучного возвращения, и он не стал отвечать, что возвращался всегда. Она сказала то, что следовало сказать валорианке:
— Сражайся с честью.
— Обещаю.
Он был на полпути к двери, когда оглянулся и
