Мне кивнули, задумчиво разглядывая.
Воодушевившись молчаливым согласием герцога, я продолжила:
— Мне мало что известно о магах, но достаточно много об аристократах — полагаю, лорд Аури рассчитывал, заполучить часть вашего состояния, после того, как вы заключите брак с его дочерью.
Улыбка на лице герцога несла скорее оттенок горечи, нежели радости. А затем его светлость неожиданно признался:
— Условия сделки налагали на меня не только финансовые обязательства. Деньги для магов вторичны.
Потрясенная его признанием, я выдохнула:
— И вы согласились?
Усмехнувшись, лорд оттон Грэйд несколько укоризненно покачал головой и произнес:
— Вы никогда не любили, Ари.
Уязвленная его упреком, я откинулась назад, уперевшись в бортик ванны, и заметила:
— Любовь — не повод соглашаться на подобные сделки. Это всего лишь чувства, они проходят, вы же… Вы же едва не…
Но продолжить мне лорд оттон Грэйд не дал, задав свой вопрос:
— А что, по-вашему, имеет значение, Ариэлла, если не чувства?
На миг задумавшись, честно ответила:
— Честь, достоинство, верность идеалам. — Затем добавила. — И да — сохранение и приумножение состояния, что немаловажно, учитывая наследование его детьми.
Покивав в такт моим словам, герцог задумчиво протянул:
— Честь… достоинство… верность идеалам… состояние… дети… — Посмотрел мне в глаза, жестоко усмехнулся и иным, холодным, злым тоном произнес: — Честь женщины теряется одним актом насилия, и какой честной не была бы она, для всего света становится опороченной, опозоренной, грязной. Достоинство — понятие столь растяжимое, что границы его давно размыты в соответствии с представлениями каждого. Мужское достоинство — и вовсе стало крылатым выражением, обозначающим часть тела, которую вам еще не доводилось видеть, леди оттон Грэйд. Верность идеалам? Еще недавно вы были верны церкви, но что осталось от вашей веры сейчас?! Состояние, дети… — усмешка. — Мужчины любят детей от любимой женщины, Ариэлла. Мы не обладаем материнским инстинктом, у нас иной — инстинкт защитника. А есть ли смысл защищать то, что не вызывает отклика в сердце?
Ошеломленная его речью, я промолчала. Лорд оттон Грэйд, улыбнувшись, продолжил:
— Любовь — подарок богов, Ариэлла, то, что нужно ценить и беречь, то, ради чего стоит бороться.
Взяв кружку с остывшим уже напитком, я отпила глоток, скривилась, ощутив привкус вина, вернула кружку обратно и посмотрела на герцога. Последний представитель династии Грэйд с каким-то нескрываемым сожалением не отрывал взгляда от меня.
И вдруг неожиданно спросил:
— Я так понимаю, его высочество принц Генрих не очаровал вас при встрече?
Чувствую, как лицо густо заливает краской стыда. Хороша же леди оттон Грэйд, которую второй принц империи запомнит как ворующую абрикосы лицеистку.
— Его высочество был очень мил, воспитан и в высшей степени деликатен, — понимая, что молчание после подобного вопроса будет выглядеть странно, ответила я.
Герцог усмехнулся и издевательски поинтересовался:
— Где восторг? Где восхищенное придыхание? Ариэлла, неужели ваше девичье сердце не было покорено с первой романтической встречи?
С сомнением глядя на его светлость, я не могла понять ни к чему этот полуиздевательский тон, ни к чему язвительные вопросы. И все же сочла нужным ответить:
— Я была очарована его высочеством, мы проговорили несколько часов кряду, но любовь… Лорд оттон Грэйд, любовь в высшем обществе — недоступная роскошь. И если лорды могут себе ее позволить, то для леди подобное безумство оборачивается позором, всеобщим осуждением, пятном на репутации для ее детей. И все, что остается юным лицеистками, вроде меня, это мечты о балах, легкий флирт, любовные послания, мечты, но не более. Любить неистово и страстно, как описано в женских романах, могут позволить себе лишь простолюдинки. Те, кому разрешено самим выбирать спутника жизни. А для леди, от рождения и до тризны, выбирать спутника жизни. А для леди, от рождения и до тризны, существуют лишь обязанности, главная из которых беречь честь семьи.
Некоторое время лорд оттон Грэйд молчал, затем сухо заметил:
— Печально.
— Разве? — я улыбнулась. — Но и вас, ваша светлость, никоим образом не заботило ни мое мнение, ни мои желания в момент заключения брака. И вот сейчас вы говорите о любви, недвусмысленно намекая на то, что защищать меня и моих детей не имеете ни малейшего желания — ведь любите вы леди эн-Аури, но никак не супругу, которую планируете достойно выдрессировать и даже не скрываете этого.
Герцог промолчал.
Я же ощутила всю тяжесть осознания, судорожно вздохнула и, стараясь сохранить на лице отрешенное выражение, произнесла:
— Полагаю, этот тяжелый для меня разговор стоит счесть законченным. Могу ли я удалиться?
Подняв на меня холодный взгляд, лорд оттон Грэйд сказал:
— Ночь вы проведете в моей постели.
— Как вам будет угодно, — безразлично ответила я.
И поднялась из воды, отчаянно надеясь, что как воспитанный лорд, его светлость отвернется. Но герцог не сводил с меня глаз, глядя устало и в то же время от чего-то зло. Подавив стыдливость, вышла из ванной и стремительно завернулась в полотенце. После, отыскав халат, надела и его, затем, пробормотав «прошу меня извинить», поспешно покинула ванную.
В гостиной герцога за время нашего купания накрыли стол, разожгли камин. Повинуясь какому-то внутреннему подозрению, я вошла в спальню его светлости — на постели лежала подготовленная для меня ночная сорочка.
Забрав одежду, я проследовала в собственные покои, и стоило войти в гостиную, как осознала неприятное — здесь не был разожжен камин, и спальню никто не подготовил, ко всему прочему два окна оказались приоткрыты для проветривания, и из-за этого было ощутимо холодно.
Выговор прислуге, я была вынуждена отложить на завтра — сегодня у меня не было ни сил, ни желания, что-либо выяснять. Пройдя в спальню, стянула мокрые и уже холодные чулки, после, с содроганием сняв халат и полотенце, избавилась от мокрой сорочки. Торопливо надела сухую ночную рубашку, прошла в гардеробную, нашла халат. Отвратительно шелковый, и потому безумно холодный.
А после, превозмогая собственное нежелание, стиснув зубы, направилась в покои его светлости, как он и приказал.
* * *
К моменту моего возвращения, лорд оттон Грэйд сидел в кресле возле камина, держа в одной руке внушительный бутерброд, в другой письмо. На столике близ окна дымился кожаный футляр, что указывало на едва прибывшую почту.
