Во власти (не)любви (СИ) - Аваланж Матильда

Если бы все произошло в обычный день, только при Вацлаве и его гареме — это одно. За торжественным ужином в присутствии первых комиссаров Догмы — уже другое. Как бы не относился к ней Вацлав Кнедл, все-таки своя рубашка ближе к телу. Логично, что сейчас ему нужно примерно ее наказать, чтобы не прослыть жалостливым по отношению к юбкам. Чтобы не прослыть слабым — иначе эти же комиссары, что так добродушно беседовали сегодня за столом, его же и сожрут. И Сбышек первым.

Отличную комбинацию провернула Доротка! Можно аплодировать стоя, хотя что-то подсказывает, что, задумывая пакость, Лесьяк и сама не предполагала, насколько это окажется шикарный ход.

Небеса, почему именно сегодня? Сегодня, когда у нее впервые появилась надежда? Сегодня, когда Джин узнала, что выход есть!

Доживет ли она до спасения? До «подходящего момента», как говорилось в сообщении… Доживет ли целой и невредимой, как физически, так и духовно, ведь Догма любит и умеет калечить непослушных юбок?

Зависит лишь от того, какие чувства к ней испытывает комиссар Кнедл.

Бродя по пустой комнате, Джин, никак не могла найти себе место. Посидела на кровати, посидела на стуле, посидела на подоконнике — как на иголках. Грызя костяшки пальцев, наблюдала в окно, как комиссары рассаживаются по своим роскошным черным автомобилям и выезжают на улицу. Перед тем, как усесться в салон, Сбышек поднял глаза и их взгляды встретились. Джин отпрянула от окна, ругая себя на чем свет стоит, но импульс уже был получен — в этом ей увиделся недобрый знак.

Дом погрузился в темноту. Пугающую, тихую темноту, в которой, казалось, прятались монстры. Хотелось затаиться в своей комнате и не высовываться до наступления утра. Но, разумеется, это было слабой, призрачной надеждой, которая разлетелась, как клочья дыма, потому что на стене зажглась зеленая лампочка вызова.

ГЛАВА 20.2

Скользя по темному коридору, она осторожно заглянула в темную прихожую, и, не удержавшись, в кухню, хотя последняя была совершенно не по пути. И там и там царил образцовый порядок. Интересно, кто все это убрал, да еще и посуду вымыл?

Скорее всего, Вацлав заставил это сделать виновницу произошедшего — Дороту Лесьяк. Скорее всего, в своей вине мессалина призналась. Но Джин не была наивна и понимала, что обвинят не того, кто это сделал, а того, кто не уследил. Она обязана была проверить клоши перед подачей на стол!

С несвойственной ей робостью Джин тихонько стучит в дверь, предупреждая, что она пришла, а затем входит в кабинет, освещенный лишь холодной голубоватой подсветкой книжных стеллажей и явно по виду антикварной лампой на его письменном столе в эркере.

Джин не сразу замечает Вацлава — кресло, в котором он сидит, повернуто спинкой к двери. Ей видна лишь его рука в черной кожаной перчатке, свободно лежащая на подлокотнике.

В перчатках?

Почему он в перчатках?

— Переоденься.

Поначалу его приказ непонятен, но затем, испуганная этими перчатками, Джин замечает лежащее на соседнем кресле платье, вид которого повергает ее в настоящий ступор. Это открытое блестящее красное платье! С ярко выраженной зоной декольте! Короткое! И, видимо, чтобы совсем ее добить, у подножья кресла стоят черные туфли-лодочки. На высоком, о небеса, каблуке!

А она и не думала, что настолько привыкла к черной робе и серому фартуку чернавки, что модельное платье и туфли вызовут в ней такую бурю эмоций!

— Или ты отвыкла носить такие вещи? — хоть и не видит, но тот час реагирует на ее замешательство он.

— Нет, — голос хриплый, как будто принадлежит не ей.

На самом деле он действительно принадлежит не ей, а Джине-чернавке, Джине- человеку, Джине-покорной служанке, которую так долго, старательно и, похоже, успешно лепит из нее Догма.

С искренним восхищением девушка трогает переливающуюся тяжелую ткань и с трудом сдерживает благоговейный стон, обнаружив под платьем пакет с нижним бельем и чулками. Черным, восхитительным, ажурным нижним бельем, подобранным с безупречным вкусом! На белом бумажном пакете — знакомый логотип модного в Вайорике бренда одежды.

Догма такого красивого белья для юбок не производит… И платьев, очевидно, тоже

— когда Джин скользнула в его упоительно шелковистое нутро, и жесткий ярлык впился ей в спину, отодрав его, Джин прочитала, что произведено это чудо было в Грацаяльском княжестве.

Последний, но немаловажный штрих — сдернуть с головы грубую серую косынку и вытащить из волос шпильки. Все до единой! Какое же это счастье — носить распущенные волосы! И почему Джин не ценила раньше? Ведь она и представить не могла, что когда-то это, так же, как и многое другое, станет для нее под запретом.

Впрочем, она ошиблась. Последний штрих — отороченная мехом темно-синяя бархатная накидка с капюшоном, которую Вацлав Кнедл накинул ей на плечи. Оказывается, что он сидел в кресле, уже одетый в свое черное пальто с хищно поднятым воротником.

Юбкам строго-настрого запрещено выходить из дома после наступления темноты, но, похоже, Вацлаву наплевать на заветы пестуньи Магды. Его подручный, тот самый, который привез Джин в этот дом, открывает перед ней дверцу машины, и комиссар руками в перчатках сам накидывает капюшон ей на голову. Увы, он тоже садится на заднее сиденье, рядом с ней, слишком близко к ней, и его властная, подчиняющая аура нервирует, точно так же, как будоражит ее обонятельные рецепторы тревожащий запах его туалетной воды.

Не считая неоновых огней, ночная Догма похожа на продвинутый город прошлого или отсталый — будущего. Полное отсутствие рекламы и женщин на улицах, немного мужчин и очень много патрульных с автоматами.

— Пригнись, — велит комиссар, когда один из постов останавливает машину.

Джин ничего не остается, как положить голову прямо ему на колени.

Что ждет там, куда он ее везет? Изощренное наказание за то, что произошло за ужином, на глазах у одиннадцати комиссаров? И почему Вацлав прячет ее от патрульных?

— Все в порядке, комиссар Кнедл? — не заглядывая в салон, почтительно интересуется рослый солдат, и у Джин отлегает от сердца, когда он их пропускает, услышав, что все хорошо.

Автомобиль останавливается около ничем не примечательной унылой двадцатиэтажки, теряющейся среди трех таких же. Внутри — обшарпанный подъезд, серые коридоры, исписанный граффити грузовой лифт, закрывающийся проржавелой пружинистой решеткой.

Джина смотрит на двери лифта, ощущая на себе немигающий взгляд стоящего к ней в профиль Вацлава. Алчный, пристальный взгляд, словно вбирающий в себя мельчайшую деталь ее образа.

В твоих венах течет трагедия, детка, черным маркером написано на дверях лифта. Звучит неутешительно, ей не хочется думать об этом, но тогда придется думать о Вацлаве Кнедле, глядя в его призрачно-серые глаза.

Вожделеющие глаза.

Они выходят на пятнадцатом этаже, где Вацлав уверенно открывает неприглядную обшитую дерматином дверь…

За этой дверью скрывается портал из Догмы в совершенно иной мир. Сверкающий, блестящий мир с роскошными холлами, с парадно одетыми мужчинами и женщинами в вечерних туалетах, с игорной зоной, барной стойкой, с певицей в боа, исполняющей джазовую композицию на высоких нотах.

Джин, ожидающая чего угодно, кроме этого, пошатнулась на своих высоких каблуках и была тут же цепко подхвачена Вацлавом под локоть.

— Что это? — слабо спросила. — Разве такие места в Догме не запрещены?

Переход на «ты» слишком резкий и к тому же она не добавила слово обращение «комиссар»…

— Запрещены… — усмехнулся Кнедл, подводя Джин к барной стойке. — Но если этого места не было, в Догме давно произошел переворот. Мужчинам, для которых, казалось бы, республика создала все условия, нужно периодически от нее отдыхать.

— А женщины? Кто все эти женщины?

— Странно, ты всегда казалась мне умной, Джин, — пожал плечами Вацлав.

Так вот оно что — оказывается, в Догме есть четвертая каста женщин, о которой чернавками, мессалинам и утробам не говорят. И эта четвертая каста называется…