И Джейн влюбляется в него. И, даже зная, что ни одному человеку не позволено любить робота, она не может остановиться. И вот она покидает Ужасную Мамашу, и отправляется жить с Сильвером в ямах и кратерах трущоб. А он превращает ее жизнь в рай на земле, впервые она чувствует себя счастливой.
Затем фирма, создавшая его, отзывает назад всех роботов той специальной, супер-делюкс линии. Что-то с машинами не так, заявляют они. Но все мы знаем, — мы, читавшие «Историю Джейн» о Сильвере, — что единственное неправильное с Сильвером то, что он слишком правилен.
Она делает все, что, черт возьми, способна, для его спасения. Ее предают ее злобные друзьишьки Джейсон и Медея и душевнобольная подруга Египтия. Вмешивается землетрясение, неразбериха. Его ловят. Они демонтируют его. Они убивают его.
А она…
Джейн пытается совершить самоубийство. У нее не выходит. Но затем она получает сообщение из-за той стороны врат смерти. Без сомнения, это он. Он говорит ей о вещах, известных только ей, доказывает, что все еще жив после смерти… где-то вне этого мира. И также доказывает всем этим, что в теле робота была душа.
И Джейн пытается жить дальше, жить за них обоих, зная, что наступит день, совсем-совсем нескоро (потому что богатые могут протянуть и сто пятьдесят лет), и она увидит его снова.
Такова история Джейн и Сильвера в самых грубых тезисах.
Ну что ж. Она изменила мою жизнь.
Я читала ее в тусклом, болезненном для глаз свете свечных огарков в подвале в час ночи, во дворе с курицами, в одном из туалетов, когда в дверь стучались и звали меня, а я отвечала «Меня тошнит!» и издавала рвотные звуки, чтобы показать, как мне нужно остаться там. В погоне за истиной любви.
О, Сильвер.
Сильвер.
Когда я закончила Книгу, я вернулась и начала читать заново.
Я прочла ее двенадцать раз в тот год между одиннадцатью и двенадцатью годами.
Только раз меня застали.
«Ты что это тут читаешь, девочка? Тебе надо быть на молитвах».
«Простите. Всего лишь это…» — и показала обложку религиозной брошюры, в которую завернула Книгу Джейн, получила лишь подзатыльник, с чем счастливо и ушла.
Я любила его. Я так любила его. Через его силу и сострадательную милость я познала то, чему никто из апокалитов никогда не учил меня. Что Бог может не быть пламенем, адом и ужасом. Что Бог это любовь. И что иногда здесь, в этом прогнившем мире, любовь можно найти.
Таким был урок.
В двенадцать лет я захоронила его в сердце.
В город мы выбирались довольно часто. Одним из аспектов «миссии» апокалитов было стучаться в двери или беседовать с людьми на улице, припирать их к стенке и прочищать мозги всей своей божественной идеологией, а именно: насколько сгнил мир, какими грешными были люди, и что, только следуя за нами, можно было спастись.
После землетрясения в мои девять-десять мы даже достигли какого-то прогресса. Парочка перепуганных горожан подписались на наш режим полнейшего самоотречения и абсолютного отвращения ко всем видам плотских удовольствий. Никакой выпивки, никаких сигарет, даже никаких болеутоляющих, секс — только в попытке конструирования очередного маленького апокалита. На удивление не все проявляли горячий интерес.
Я вспоминаю женщину, сказавшую раздраженно, когда наша группа окружила ее на углу Лилак и Дайл:
«Но Иисус Христос пил вино!»
«Ошибки перевода», — парировал лидер нашей группы, крупный лысый мужичина по имени Сэмюэль.
«Ну и что ж тогда он пил?» — требовательно спросила женщина, пытаясь одновременно нас оттолкнуть.
«Разновидность травяного чая», — заявил Сэмюэль со знанием дела.
Но женщина как раз тут и вырвалась и побежала вверх по улице; по дороге она хватала других прохожих и предупреждала о нашем угрожающем присутствии.
Ребенком я, несомненно, тоже все это принимала как должное, и взрослые сами вовлекали нас. Они, Дедов отряд, рассчитывали, что, водя проповедующую группу вместе с парой детей, они одновременно привлекут больше единомышленников и смогут избежать плохого с собой обращения. Но чаще всего это не срабатывало. «От******сь, пи**ры!» — так нас обыкновенно встречали, пока мы тащились по улицам и рынкам.
Совсем уж изредка, но все же мы проникали даже в некоторые из богатых районов: вверх по Нью Ривер, например (да, туда, где когда-то жил друг — КЗ[4]Джейн — Кловис), или в Кондоминиум Ханиблум[5]. Здесь переговорные механизмы дверей сами выпроваживали нас слабым электрическим разрядом. Зачем мы вообще туда мотались? Как я полагаю, все из-за вечных надежд, что даже от богатых и, соответственно, любящих жизнь мы можем оторвать себе «кусочек». На моей памяти, правда, такого не случалось.
Однако, я, благодаря нашим вылазкам, имела возможность посмотреть город. Я узнала его подъемы и низины, — как в географическом, так и в финансовом смысле, — и к лету, когда мне было двенадцать лет, я могла легко в нем ориентироваться.
В то утро на меня была возложена обязанность заправлять постели, среди которых были кровати Биг Джой, Сэмюэля и даже Деда. Я и раньше это делала, но лишь получала удары от Биг Джой, которая лупила меня больше, тем самым пытаясь улучшить качество моей работы, когда я путала ее одеяла.
Дверь в комнату Деда была снабжена замком, а сам он был на очередной уличной проповеди. Я заперла дверь, присела на незаправленную постель и начала перечитывать «Историю Джейн» в тринадцатый раз.
Она пишет:
Он приблизился и стоял в метре от меня, улыбался мне. Полная координация… Он казался идеально человеческим существом, совершенно живым, за исключением того, что был слишком прекрасен для человека.
— Привет, — сказал он.
Мои собственные глаза наполнились слезами, мое собственное сердце забилось как сервогенератор в подвале, который никогда не работал нормально. Во рту пересохло.
Неожиданно я подумала: я больше не хочу всего этого…
И все.
Я засунула книгу в карман своего неизменного платья и бросила незаправленную кровать Деда. Отперла дверь и вышла, вниз по лестнице к выходу. Никто не остановил меня, и я ничего не взяла с собой.
Думаю, что, на самом деле, я убедила себя, что лишь рискну попробовать провести день в городе предоставленной самой себе, а потом, когда вернусь назад, что-нибудь совру. Солги — и если тебе не поверят, то выпорют кожаным ремнем, припасенным для таких нужд.
Думаю, я рассчитывала вернуться.
За порогом стоял жаркий летний день. Улицы пахли зерновым газолином, низкосортным газом, которым в основном пользовались в трущобах всех городов отсюда до самого Мехико. Также тянуло приторным запахом готовящейся еды и выжжено-зелеными, опаленными солнцем сорняками, торчащими из трещин тротуара. Звуки: автомобили в отдалении, над головой флаеры на свистящих проводах, людские голоса, голуби.
