боялся. Бесстрашный. А теперь понимал: просто не дорос. Воины кохтэ, среди которых он жил, были уже мужчинами. А он — самонадеянный мальчишка. Тойрог — он как переход из одного возраста в другой, как шаг во взрослую жизнь. Свой шаг Ольг сделал несколько дней назад — в объятия бера. Сделал — и не сдюжил.
Проснулся, казалось, полным сил, попытался подняться и едва успел закусить губы, чтобы не взвыть от боли. Темно ещё вокруг и глаза жжёт. Одна и радость, что женские прохладные ладони и успокаивающее воркование:
— Ну куда ты, глупый. Рано. Тебе бер рёбра переломал, подрал всего. Едва с того света тебя вытащила, а ты снова норовишь сбежать. Чего желаешь-то, Олег?
Она переиначила имя княжича на северный лад, а ему и понравилось. Пусть зовёт, как хочет.
— Ведьма, как твоё имя?
— Марика, — тихо хмыкнула, вспоминая, что ночью он звал совсем другую женщину. Жену? Любовницу? Сестру? Какое ей дело!
Вдруг рассердившись на своё любопытство, Марика проворчала:
— Помочиться нужно? Сейчас тазик подставлю.
— Я сам.
— Сам, сам… а ну как тюфяк мне загадишь? Между прочим, другой постели тут нет. И так я на голой лавке по твоей милости сплю.
— Я сам. На ощупь уж как-нибудь. Поверь, придержать смогу, не промахнусь.
Ведьма фыркнула, но сунула в руки Ольга тазик и отошла. Судя по звукам, завозилась возле печки.
— Есть тоже сам будешь, убогий, или покормить?
Княжич, сцепив зубы от боли в ребрах, прохрипел:
— Покорми.
Неожиданно жидкая мясная похлебка оказалась очень вкусной. И ложка у его губ напомнила то славное время, когда он был в плену у кохтэ. Там руки были связаны за спиной, и кормила его Дженна, ханша, так же с ложки. Из рук женщины пищу принимать не зазорно. Женщины для того и созданы, чтобы мужчинам служить.
— Больше не хочу.
— Ну ладно, лежи, спи. Набирайся сил.
— Марика… — Он помедлил, но все же решился. — А с глазами у меня что?
Тяжелое молчание пугало хуже неизвестности. Сто раз пожалел, что спросил. И так ведь все ясно, но пока она не сказала вслух, что все, Олег, ты калека и слепец, можно было о чем-то мечтать.
— Бер тебе свой след на лице оставил, — наконец ответила женщина. — Не знаю, как будет. Раны я промыла, зашила, какие могла. Глаза… Я не целитель, я всего лишь травница. Пообещай не убивать меня, Олег, если ты больше не увидишь ими небо.
— Ты не виновата, — хрипло произнес княжич. — Ты меня нашла, жизнь мне спасла. Если я ослеп — и поделом дураку.
Замолчал угрюмо, все равно думая, что нет, наказание за глупость слишком сурово. Лучше бы он издох там в кустах, чем на всю жизнь остаться слепцом. Жалеть его будут, пальцами за спиной тыкать. Враги порадуются, друзья поплачут, а потом забудут про него. Самое лучшее — камень на шею привязать и в омут нырнуть.
— Я положила на глаза ткань, отваром пропитанную. Погоди, не кручинься. Мне показалось, что один глаз цел. Но обещать ничего не могу, парень. Только молить духов предков да хранителей леса, чтобы тебя исцелили.
— Спасибо, Марика. Век не забуду.
— Ты… полежи тут. Постарайся не убиться. Мне в лес бы, травы кой-какие собрать.
— Посплю пока.
На миг сжатой в кулак руки Ольга коснулись холодные тонкие пальцы, а потом тихий голос прошелестел:
— Повязку седмицу снимать нельзя, я заговор положила. Потревожишь — точно все испортишь, понял?
Да понял он, не ребенок же! Хоть и хотелось бинты сорвать и самому убедиться, что шансы у него есть, не станет. Потерпит. Пора учиться этому непростому искусству.
Марике пришлось уйти в лес дальше, чем она предполагала. Нужные ей растения уже отцветали, к тому же к ее дому все чаще стали наведываться люди и звери, повытоптали траву, поломали кусты А берестянка, к примеру, любила места глухие, заросшие. Пока искала драгоценную травку, без которой ни один отвар против живота не сваришь, набрела на клюквенное болото. Не утерпела, набрала полную корзину целебной ягоды. И только когда начало уже темнеть, по сердцу полоснуло острым ножом: раненый! Одного оставила, да на весь день. Голодного, беспомощного, слабого! Перевязки ладно, сделает на ночь. А все остальное… Он же на ноги встать не в силах!
Ох, хозяин леса, господин Берушка, смилуйся, проложи дорогу короткую до дома!
Заговорами Марика старалась пользоваться не часто. Сил у нее было — чашка да малая капля. Чашку всю она в раненого Ольга влила, ему нужнее. Кровь останавливала, раны заговаривала, усыпляла. А каплю последнюю — сейчас со страху отдала за быстрый путь. Все, теперь голова болеть будет долго, да завтра весь день проспит. Хорошо хоть, дар травницы при ней навсегда, травы она слышит без всякого внутреннего огня. Ничего, потихоньку восстановится.
Корзина с ягодой тянула к земле, по листьям папортов, по кустам, по дурман-траве змеился серый туман. Марика и не подозревала, что так устала. Да еще силы потратила. И голодная. Ненадолго уходила, даже хлеба ломоть с собой не взяла. Это бывало и раньше, лес — он такой. Затянет в свои густые объятия — не сразу и выберешься.
А у дома ее уже ждали. Крупная женщина в платке и богатом кафтане переминалась с ноги на ногу возле покосившегося плетня с висевшим на палке волчьим черепом. Дальше не заходила, боялась проклятий ведьминских. И чего они все костей боятся? Что их, кости сухие укусят разве? Живых волков надо бояться, мертвые не опасны. Но оберег от чужаков вышел славный, надо будет еще заячьих голов повтыкать да птичьих.
— Что надобно? — надменно спросила чужачку, выпрямляясь и ставя наземь корзину.
— Матушка, помилуй, не оставь в беде, — заныла баба, умильно складывая руки под большой грудью.
— Плод не вытравливаю, приворотные зелья не варю, ядов не имею. Да ты помнишь, наверное… Лукерья.
Вспомнила, наконец! Непростая баба, кузнечиха. Из зажиточных. Муж, видать, работящий, умелый, да и сама не простая. По весне приходила за снадобьями от живота, вроде бы для сына. Потом принесла муки да яиц, значит, поправился малец.
— Вспомнила меня, матушка, — поклонилась в пояс Лукерья.
— Сынок как, не хворал больше? Ты ему не позволяй зеленых слив есть больше, да воду из реки
