Ведер у вас нет, как видите! — заметила Пять Мешков, старательно скребя алебардой паркет. — Пылюки в ней было мама не горюй! Прямо руку засовываешь, а там мусора! Небось, какая–нибудь хитрая служанка туда его сваливала, пока не видят!
— Мадам, — осел Гиос. — Это была не пыль… Это был прах прапрапрабабушки вашего супруга! Она завещала оставить ее прах в замке! Где он?!
— Я че? Пылюку буду собирать? Я его вытряхнула из окна! — заметила Пять Мешков, а старик осел, хватаясь за герцога.
Герцог перешагнул через осколки еще одной доисторической вазы, которая напоследок утешила себя тем, что разбилась не пыльной.
— Но это очень древняя и дорогая ваза, мадам! — возмутился Гиос. — Вы хоть знаете, сколько она стоит! Да за нее сам король готов был отдать целое состояние!
Гиос очень ревностно относился к имуществу, особенно, если дело касалось чего–то древнего. У него была даже кисточка, чтобы осторожно смахивать пыль с древних ваз.
— Че? Правда такая дорогая? — ужаснулась Пять Мешков, выронив из рук алебарду. Та просвистела, и чуть не оставила герцога без ноги.
— А че вы моете? — спросил Гиос, подозрительно глядя на изорванную тряпку с бахромой, которая тянулась вслед за алебардой. Он уже готовился к худшему.
— Не боитесь, — заметила она, поднимая алебарду с тряпкой. — Я новую не брала! Я самую старую взяла! Новое зачем марать? Вот старой мыть и нужно!
— А откуда вы ее взяли? — спросил Гиос, подозрительно сощурившись.
— Со стены соврала! А че, повесили сушиться на стену! Да по ней видно было, что ею весь замок мыли! — махнула рукой прекрасная герцогиня, снимая тряпку и сдирая ее с алебарды и топя в ведре.
— Это же генеалогическое древо герцогского рода! — воскликнул Гиос. — Этот гобелен передавался из поколения в поколение в семье герцога! Каждая герцогиня вышивала на нем свое имя, имя мужа и имена детей!
— Ой, правда? — спросила Пять Мешков, доставая тряпку с которой стекали потоки грязной воды.
Гиос от переизбытка чувств упал в обморок.
Бертран сделал шаг к жене. Он еще не знал, что собирается сделать с ней. Пока что мелькала мысль просто свернуть ей шею.
Розовый палец Пять Мешков виднелся в дырке гобелена, аккурат на том месте где было вышито имя двоюродной бабушки.
Ее глаза наполнились слезами, а они скатились по ее щекам. Она подняла взгляд на герцога, который, словно коршун навис над ней, как вдруг Бертран остановился, глядя на эти прекрасные слезы.
Сердце его сладко екнуло, когда он увидел капельки пота на ее висках и усталый взгляд. Точно такой же взгляд он видел вчера, когда она умирала на его руках. Уставший, с нежной поволокой, замученный до смерти поцелуями и лаской.
Древняя ваза показалась ему грудой ненужных черепков. Кому она вообще нужна? Всем плевать, сколько этой вазе лет! А двоюродная бабушка хоть немного развеется! А гобелен… он все равно висел, пылился! Рано или поздно его бы все равно…
Рука, которая уже хотел свернуть шею, осторожно коснулась щеки, ловя слезинку. О, как она была прекрасна в этот момент. Растрепанная так, что казалось вокруг ее головы золотистый ореол, с припухшими полуоткрытыми губами, с прозрачным, умоляющим взглядом.
— Не плач, — вздохнул Бертран, обнимая ее хрупкие вздрагивающие плечи. Алебарда выпала из ее рук ему прямо на ногу. Повезло, что ее никто не точил, поэтому герцог лишь поморщился от боли.
Его руки казались такими большими по сравнению с ее хрупкой фигуркой, что казалось бы одно лишнее движение, и он сломает ее.
— А как же ваза? — спросила Пять Мешков, прижавшись к мощной груди герцога. Где–то отвалился карниз, ударившись о подоконник.
— Просто горшок, — выдохнул Бертран, понимая, что никакая ваза не стоит этих прекрасных слез.
«Что со мной?», — подумал герцог, чувствуя как внезапная нежность сменяется страстным желанием здесь и сейчас.
Он резко развернул ее, повинуясь внезапному порыву, одной рукой он рванул с нее платье так, что оно затрещало по швам.
Через мгновенье он почувствовал тот самый медовый привкус ее горячих губ и предчувствие, словно это его последний раз.
Никогда еще Бертран не был так яростен и нежен одновременно, пытаясь скинуть с ноги золотую урну из — под праха, наполненную грязной водой. А потом вспомнить о ней мимолетом и схватить незанятой рукой. На всякий случай. Никогда он не целовал так страстно и отчаянно, когда ему в руку выпивались острые осколки вазы. Никогда еще он не был так жаден и вынослив, как в тот момент, когда на него завалилась мраморная статуя. Ничто не могло его остановить, даже тихий стон прекрасной богини, которая лежала под ним обнаженная и беззащитная на свежевымытом полу на старинном гобелене., жалованном его предкам самим королем. Ее тонкие пальцы то вырывали пучки перьев из его крыла, то сминали старинную ткань. Тонкое белое девичье тело, талию которого герцог с легкостью мог обхватить пальцами двух рук, вздрогнуло и выгнулось и задрожало в его руках так, что герцог простонал следом, прижимая ее круглые, нежные, чуть покрасневшие от нажатия его пальцев бедра к своим так крепко, как только мог.
И в это сладострастное мгновенье ему было все равно, что он был похож на легионера–завоевателя, которых король отправлял покорять новые неизведанные земли.
На обнаженном плече и крыле, словно алый плащ красовалась оторванная штора, а на голове золотой шлем с двумя ручками, спасший его от двух карнизов и одного портрета. Герцог предохранялся, как мог.
Немного придя в себя, герцог нашел рубашку, пока зацелованная красавица поправляла платье.
Гиос со стоном приходила в себя, вздрагивая, видя вокруг руины.
Тем временем Пять Мешков схватила тряпку и стала ею тереть пол.
— Прекрати, — произнес герцог, вытаскивая из ее пальцев гобелен. Он обнял ее одной рукой. — Теперь ты — герцогиня! А полы моют слуги!
Ее глаза наполнились слезами, она всхлипнула и утерла слезы.
— А для чего тогда жена? — спросила она, пока Гиос трясущимися руками собирал остатки вазы.
— Для всего остального, — заметил Бертран, не сводя взгляда с Гиоса, который бегал то от одной разбитой вазы к другой.
— А я уже три залы помыла! — всхлипнула Пять Мешков, показывая рукой на прикрытую дверь.
Гиос, который бережно собрал осколки вазы, снова покачнулся
