Она прошли в светлую залу, и Ясмин сразу же забыла обо всех сложностях и снова бесцеремонно потащила Абаля к кушетке. Беспардонно задирала рукав, с неверием рассматривая совершенно чистую кожу. Ни единой царапины.
Она попыталась найти на столе отчёт об операции, но там оказались только дневники наблюдений за гидропоническим садом.
— Как это возможно? — она посмотрела Абалю в лицо.
Она увидела, как сильно вымотали его последние дни. Бледность, пересохшие губы, почти потерявшие цвет, синева у самых глаз. Стыд и запоздавший ужас накрыли ее темным крылом. Она малодушно решала собственные проблемы, хотя создала куда большие другому человеку. Человеку, который дважды спасал ее жизнь.
— А как ты прошла пустыню?
Кажется, она успела забыть, что покажи Абалю мизинец, и он отхватит руку по локоть. Ясмин криво усмехнулась. Она теряет баланс. Базовое равновесие, благодаря которому она всегда была безупречна и оставалась в роли наблюдателя, а не мухи, наколотой на бумагу.
— Туше.
— Туше?
Ясмин замялась. В детстве она ходила на фехтование. А ещё на лепку. На макраме, на выжигание, на шитьё и училась играть на балалайке. Она просто ходячий справочник по детским увлечениям.
— Уколоть, уязвить оппонента, — пояснила она и спрятала кисти рук в рукава. — Ты не хочешь говорить, как восстановил руку, я не хочу говорить, как пошла пустыню, — и тут же попыталась снова: — Я спрошу мать.
Звучало, как детская угроза.
Ясмин даже сделалось неудобно за себя, зато Абаль даже не поморщился:
— Мастер Гербе умеет хранить тайны. Особенно опасные.
А это звучало, как предупреждение.
Что ж. Она ведь знала, что этот разговор не кончится ничем хорошим.
— Моя метка полна на седьмую часть от полного резерва, — наконец, сказала Ясмин, уходя от неприятной темы. — Полагаю, и твоя тоже. Когда она наберёт силу, ты вернёшься в Варду вместе с Верном, Хрисанфом и образцами.
— И ты отпустишь? — спросил он с недоумением.
Наклонился. Приблизился вплотную, запечатав ее между собой и кушеткой с холодным прорезиненным покрытием. Ясмин невольно отклонилась, и кушетка мгновенно дернулась назад с ней вместе, пока одно из колесиков не застряло в щербинке пола. Абаль шагнул вперёд и оперся ладонями по обе стороны от ее бёдер.
Первым было желание ответить «тебе не нужно мое разрешение». Прямо как в провинциальном романе про любовь.
— Перестань, — сказала она жестко. — Никто не знает о второй метке, и ты можешь уйти в любой момент, как заблагорассудится.
Абаль засмеялся, и Ясмин вдруг увидела, насколько он зол.
— Так мастер Гербе не рассказала тебе? Она взяла метку в уплату за помощь, расчётливая, как все Бересклеты. Отец был прав, я должен был просто убить тебя сразу после входа в Чернотайю.
Она смотрела на него и не могла возненавидеть. Беспощадный рот, высокомерный голос, глаза, в которых только темнота и ни одного из тех чувств, о которых он рассказывает.
У неё просто нет сил, чтобы оправдываться и пропускать через себя все эти страшные и незнакомые ей эмоции. Она видела разных людей, с самыми разными проблемами и фобиями, но такие, как Абаль, ей не встречались. Будь она в своем мире, она бы заинтересовалась. Она бы разворачивала его тайну слой за слоем, как рождественский шоколад.
Но они здесь, в Чернотайе. И Абаль совсем не подарок.
Ей стало страшно, что Абаль возненавидит ее за эти слова, но она была просто обязана:
— Моя смерть не решит твоих проблем, не так ли?
Ясмин взяла его лицо в чашу ладоней, заставила смотреть в глаза. Она откровенно нарушила терапевтическую этику, когда попыталась помочь ему вот так.
Так… непрофессионально.
— Человек, которого я считала отцом, ненавидит меня, а мой настоящий отец даже не захотел со мной познакомиться. Я не видела свою мать пятнадцать лет, а своего отца я вообще никогда не видела. Но я здесь, я жива, я не умерла от горя. И ты, Абаль, тоже не умрешь.
Глава 21
Ясмин вернулась в дом расстроенная и злая. Она и вспомнить не могла, когда последний раз испытывала настолько непродуктивные эмоции. В школе? Впрочем, нет. Обид она хлебнула с головой.
А теперь оплачивает чужое горе, причинённое ее зеркальным отражением.
Столовую она не почтила присутствием и сразу проскочила в своё гнездо. Только ванна, постель и мама. Наскоро приняла душ, завернувшись в широкую воздушную сорочку из той странною ткани, что тоньше кисеи, но крепче шелка, с мерцающей на свету искрой. Потом забралась в кровать и накрылась одеялом с головой, пытаясь отключиться от темного жаркого взгляда, который пронесла в самом сердце с собой. В свою спальню, в собственную постель. Так смотрят брошенные любовники, а он всего-то…
Всего-то кто?
Не слуга. Не любовник, не возлюбленный. Он даже не враг, потому что разность их положений проистекала из происхождения, а не идеологических различий. Чужой, в общем-то, мальчик. Пусть даже и очень красивый.
Ясмин медленно отпустила одеяло, развернулась в прямую линию, насильно открывая себя миру. Вот так. Найти внутри себя тот испуганный, сжатый огонёк, побитый чужой ненавистью, обнять. Представить, как обнимаешь. Погладить по тёплым оранжевым крыльям, дать ему расцвести. Ясмин зарыла глаза и почему-то уснула.
Она стояла в светлой зале, изрезанной окнами в самое небо. В научном ведомстве всегда было темно, и видеть так много неба, так много солнца в помещении было для неё в новинку.
— Обычно столбенеют от роскоши, — насмешливо сказала ей мастер, — а ты, дуреха, голову задрала.
Ясмин тут же опустила голову. Низкие банкетки, обитые шёлком, полированные до зеркального блеска столики из голубого гренадила, сладкий запах сандала из сосудов для воскурений. Красиво, тупо и нефункционально.
— Пойдём, пойдём, — заторопила ее мастер. — Нужно представиться.
Каждое ведомство каждый год представляло Примулу семь своих лучших цветков ровно за месяц до экзамена. Ясмин проболела всю церемонию, отравившись собственным экспериментальным салатом. Это было не так уж и важно, ее имя стояло в списке лучших, но… Из семи цветков Ясмин была первой, и Примул пожелал их встречи.
— Мне нужно кланяться? — спросила она у мастера.
Та усмехнулась. Сегодня она была одета в свой любимый белый цвет, но празднично-веселая красная вязь делала ее чужой.
— Кланяться будешь на четвёртом уровне, а ты пока на втором.
Они прошли ту светлую залу и три подобных. Менялся разве что цвет шелка на банкетках. В четвёртой зале от окна к окну таскалась целая толпа в практически идеально тишине. Господа в длиннополых платьях прогуливались кто со своей серебряной госпожой — это было видно по деликатному касанию к локтю или даже запястью, — кто с коллегой. Уровень близости коллег обычно определялся на глазок, но многие ловко обманывали общественность. Например, Ясмин с мастером обманывали.
Уровень доверия в их связке допускал широкий спектр касаний и нарушений личных границ. Поглаживание по голове, касание лица и руки, даже некрепкое успокаивающее объятие. Но вне личной, закрытой от всех следящих растений в комнате они держали дальность в четверть метра. Расстояние, характерное для связки учитель-ученик, где учитель работает за зарплату, а ученик немного ленится. Они не обговаривали это специально. Просто… так вышло.
— Приветствую мастера Белого цветка.
К ним подошёл мастер Тонкой лозы, весьма открыто касающийся серебристой ткани рукава своей спутницы. Открытая заявка на ухаживания. Что ж, Ясмин могла понять его открытую демонстрацию завязи отношений — спутница была красива и весьма элегантна.
— Доброго рассвета, — пробормотала Ясмин, неловко склонив голову перед серебристой госпожой.
Та приподняла ее подбородок короткой метрической линейкой и благосклонно улыбнулась:
— Дитя Бересклета. Так вот ты какая… Не пойдёшь ко мне на практику этой осенью?
Глаза у неё тлели слабой болотной зеленцой, тонкие скулы поблескивали на свету драгоценной пудрой. Ясмин, оставшаяся где-то в своём пятнадцатилетии, побежала бы, взвизгнув от счастья. До сегодняшнего дня ей не предлагали практику добровольно.
