Он носил тяжелые ботинки, новые, которые натирали. И однажды отказался идти.
Уговаривать не стали.
Потом был лагерь — переплетенье колючей лозы, из которой поднимались белые штанги смотровых площадок. И широкая полоса разрыхленной земли с зелеными ростками разрыв-цветов.
А по ту сторону забора — собаки, обычные, четвероногие, лютые до пены на клыках.
И сортировка.
Приказ раздеться. Одежду уносят. Смывают пыль. Взвешивают. Замеряют. Лезут в рот, проверяя, здоровы ли зубы. Кого-то уводят.
Одних направо — этим повезло, их сочли полезными.
Других налево — слабые, которых добивают тут же. И мама прижимает меня к себе, уговаривая не смотреть. Я же держу ее за руку, боясь, что нас разлучат.
Оставляют вместе. И выдав серую одежду, перегоняют в барак.
Потом были дни… много дней. Работа. Норма и страх до нормы не дотянуть. Еда, которой становилось раз от раза меньше. И мамины попытки меня подкормить.
Зиму мы пережили потому, что ей удалось понравиться охраннику. Он устроил и ее, и меня на кухню. Конечно, воровать не получалось, но было тепло, и ночевали не в бараке, а в закутке при котельной. В дежурство Лоуто маме перепадали хлеб, масло, сыр и даже шоколад… мы его прятали под половицей и ели понемногу.
Жаль, что весной Лоуто перевели.
— А твой отец? — Оден сжал меня так, что еще немного и кости захрустят.
— Он попросился в лагерь, чтобы не расставаться с нами… и осенью умер. Простуда. Он был очень хорошим, только слабым…
И если бы не я, мама ушла бы за ним сразу.
Потом стало совсем плохо. Работы почти не было, зато появился слух, что вот-вот подпишут приказ о ликвидации. И пайки, без того урезанные до минимума, вскоре вообще отменят.
Изящное ландо появилось у лагерных ворот тогда, когда мама почти решилась на побег. Она понимала, насколько безумна эта затея — хватало желавших перебраться за ограду, а выживших не было — но не могла упустить и призрачного шанса.
Все изменилось резко.
Я помню, что ландо показалось мне чем-то чудесным. Лаковое, игрушечное почти, на огромных колесах. Сверкают рессоры и бронзовые накладки на дверях. Покачивается белоснежный зонт, защищающий от солнца нежную кожу альвы.
И начальник лагеря суетится, спеша угодить госпоже.
Она обратилась сама.
Сказала, что лагерь обречен, ибо милосердие королевы, которая оставляла жизнь потенциальным предателям, иссякла. Но все же шанс есть.
Храм Лозы Первозданной готов предоставить укрытие девушкам. Тем девушкам, в ком есть кровь альвов, не меньше четвертой части. При условии, что девушки сохранили девичество.
Их ждет судьба храмовых служек.
Покой. Мир. Спасение.
Служение во благо Лозы и Королевы.
Отбор будет производиться здесь же… и лучше не пытаться обмануть врача.
Мама, взяв меня за руку, прошептала:
— Храм вряд ли будут охранять так же серьезно. Сначала вас приведут в порядок. Подкормят хотя бы. Но не увлекайся. Не верь им. И когда появится шанс — беги. Слышишь, Эйо? Не верь. Беги. Даже если страшно будет уходить. Доберись до перевала. Найди Брокка. Он защитит. Обещаешь?
Я пообещала. Мама первой шагнула из строя.
— В моей дочери крови половина.
А остальное определил врач, и меня запихнули в фургон…
Наверное, я долго говорила. Увлеченно. Не заметила, когда мы легли, и как получилось, что теперь плащ не защищал меня от Одена. Но вместе и вправду теплее.
Да и после того, что было, бояться его — смешно.
Теперь он держал меня бережно, и шею гладил. Большой палец скользил вверх, останавливался на миг в ямке на затылке, и вниз, приминая воротник.
Снова вверх.
В этом жесте не было ничего двусмысленного, и я позволила себе просто получать удовольствие от прикосновения.
— Знаешь, — произнес Оден странным тоном. — Я начинаю думать, что на этой войне мне повезло. Я даже не уверен, что хочу знать, какой она была.
Какой бы ни была, но она закончилась.
Я больше не позволю себя запереть.
Утром я все-таки выглянула на поле. Оден был против, он опасался ловушки, и долго стоял на краю, принюхиваясь, прислушиваясь, готовый отступить при малейшем признаке угрозы. Меня держал за руку и крепко, точно боялся, что потеряюсь.
— Сегодня они будут прятаться. И завтра скорее всего, — я повторила это раз в пятый, но Оден не верил.
И все же согласился выйти. А я рассмеялась, увидев разложенные на земле рушники.
Что у нас здесь? Тройка жирных гусей, свежевыпотрошенных, общипанных и даже заботливо пересыпанных солью — не пожалели, надо же. Горшок топленого жира. И квашеная капуста. Вязанка соленых подлещиков. Сухие кольца домашней колбасы. Увесистый ломоть сала с мясной прожилкой, заботливо завернутый в тряпицу. Масло. Мед. И праздничный, посыпанный маком, каравай, который должны были бы разделить на вчерашней свадьбе. Миска с жареным мясом, украшенным луковыми колечками. А в высоком кувшинчике из необожженной глины — сливки.
— Не понимаю, — сказал Оден.
— Они боятся, что я стану мстить, — сумки я обнаружила неподалеку. И еще корзинку с куриными яйцами.
— А ты можешь?
— Могу… например, поставить метку, которая привлечет волков со всей округи. Или попросить воду уйти. Или напротив, вывести мертвый родник в их колодцы. Или еще что-нибудь сделать.
Правда, сил на это уйдет немеряно.
— Их старшая позволила мне уйти, — я макнула в сливки мизинец и, облизав, зажмурилась. — А свадьбу играть надо… вот ее, скорее всего, невестой и сделали.
Оден хмурится, все еще не понимая.
— Смерть — это тоже энергия… если правильно убить.
— Правильно — это как?
— Медленно, — я не знала, следует ли говорить ему, но почему бы и нет? — Чаще всего просто хоронят. Живыми.
Они накормили поле, а мне оставили откуп. И я готова его принять.
— Правда, ты не хочешь? — я протянула кувшин Одену, искренне надеясь, что тот откажется. Сливок мало, а Одена много.
— Пей, — он поднял кусок мяса и, обнюхав со всех сторон, счел достаточно безопасным, чтобы отправить в рот.
Что ж, у каждого свои привычки.
И прижав к груди драгоценный кувшинчик, я отошла подальше. Следовало признать, что жизнь налаживалась…
Виттару нравилось наблюдать за тем, как она печатает.
Руки Торхилд парили над клавишами печатного шара, тонкие бледные пальцы замирали на долю мгновенья, а затем касались клавиш, легко, словно бы невзначай. И машинка щелкала, выбрасывая длинную спицу литерного рычага, оставляя на белой бумаге отпечаток.
Медленно поворачивался держатель, протаскивая лист под каблучками букв.
