— И помнится, на портрете этом имелось множество интересного. В частности, гарнитур из желтых алмазов. Я бы и сам вспомнил со временем. Но матушка, как понимаешь, не слишком была рада чужому успеху. Думаю, она бы молчала, если бы Катарина не выгнала моего братца.
Он приподнялся на руках, как-то совершенно по-змеиному подался вперед и дунул на жужелицу, заставив ее поспешно нырнуть в травяные заросли.
— Но тут она крепко обиделась. Требовала от меня, чтобы я подал официальное заявление… на расследование…
— Подашь?
— Зачем? — Гевин поднялся. — Во-первых, мне нужно более… внимательно изучить венец. Во-вторых, в начальном варианте имелись еще ожерелье, серьги, парные браслеты и подвески в количестве дюжины. На них, если верить портрету, камни особенно крупные. И возникает вопрос, куда подевалось остальное?
Он медленно поднялся и потянулся.
— Можно, конечно, спросить у Катарины, но подозреваю, она ответит, что комплект этот в числе иных украшений ныне хранится… где-нибудь… в колониях. Или в банке, ибо представляет собой немалую ценность. Сможешь достать список ее драгоценностей?
— Постараюсь.
Гевин кивнул.
— И вместе с тем, возникает вопрос, откуда взялся алмазный венец? И чью голову он украшал?
— И кем является Катарина на самом деле?
— Тоже верно, — его улыбка напрочь выдавала нечеловеческую природу. — Будь с ней осторожен.
— С чего такая забота?
— Не знаю. Ты полезен. Ты найдешь моего человека. Он будет благодарен, если, конечно, найдешь его вовремя. А его благодарность распространиться и на меня. И не только его. А это хорошо.
Гевин собирал травинки, что прилипли к костюму. Одну за другой. Сосредоточенно. Аккуратно. И не оставалось сомнений, что снимет все, сколько бы их ни было.
— А кроме того, оказывается, с тобой куда легче, чем с моим братом.
— Мне хочется его убить, — Кайден задрал голову. — Но я пока сдерживаюсь.
— Я уже не первый год сдерживаюсь. Раньше мне казалось, что это нормально. С другими людьми меня связывают в основном деловые отношения. А матушка утверждала, что родственников нужно принимать такими, каковы они есть.
Травы почти не осталось.
— Я велел ей молчать. Но не уверен, что ее терпения хватит надолго. Она не самый сдержанный человек, как и не самый умный. Как только она поймет, что состояние Катарины уходит, она сделает все, чтобы уничтожить саму Катарину.
Что ж, Кайден хлопнул по шее, прибив особо наглого комара, женщин, конечно, нехорошо убивать, но иногда иного не остается.
Катарина боялась, что не уснет. С ней бывало такое прежде, особенно в те проклятые дни, когда стало очевидно, что у Генриха появилась новая симпатия, и что сама Катарина не оправдала его надежд.
Он сделался угрюм.
Недружелюбен.
Порой откровенно высмеивал ее, заставляя ощущать себя еще более жалкой, нежели обычно. И толпа придворных, чуткая к изменению его настроя, подхватывала насмешки. А Катарина… она умела слушать.
Улыбаться.
Кивать.
Притворяться, что слова вовсе не задевают ее. Она играла привычную роль, а по вечерам, падая в пустую постель, просто лежала, пялилась в темную ткань балдахина. Она слышала дыхание фрейлин, что спали рядом, на полу. Они больше не пытались быть услужливыми, но и откровенно нарушать правила не смели, заняв привычную уже позицию ожидания.
В Королевской башне бессонница усилилась. Особенно поначалу. Уже потом, позже, Катарина научилась не слышать вздохов и стонов, привыкла к холоду и сырости, к виду из окна, и даже виселица, которую не разбирали, перестала пугать ее. В конце концов, виселица — для простых разбойников. А удел королев — меч.
Вот и сейчас она легла, натянула сыроватое одеяло по самый подбородок, вздохнула и велела себе: спи. И себя же ослушалась.
Брат… господи, нужно следить за тем, что говоришь. И конечно, у нее получилось придумать оправдание, возможно, вполне и правдивое, ибо многие люди имели незаконнорожденных детей, но вот… Кайден не поверил. Он дознаватель. А королевские псы умеют чуять ложь. И… и надо бы сказать ему… правду? Невозможно. Если он узнает, то… то будет молчать?
Не будет?
Что подумает? Что сделает? И не стоит ли Катарине уехать? Собрать драгоценности, приказать Джио… если та подчиниться приказу.
До Бристона.
И дальше. Порт… договориться с каким-нибудь капитаном. В колонии ведь многие ходят. Заплатить. И рискнуть. Конечно, может статься, что ее путешествие и вправду закончится на невольничьем рынке, и там Катарина пожалеет о глупости своей.
Или… нет?
Она закрыла глаза, пытаясь представить себе, каково это, жить в месте, где всегда жарко. И сухо. И змеи. Скорпионы. Звери, которых Катарина видела в королевском зверинце, но обитающие отнюдь не в клетках. Ее воображение рисовало одну картину за другой, вот только все они были слишком уж фантастичны, чтобы поверить. И незаметно для себя самой Катарина уснула.
Она знала, что спит, но и во сне продолжала мечтать, пока кто-то не сказал:
— Дура. Ты могла бы получить все.
Отец.
Он снова в черном. Он любит черный цвет и кто-то полагает, что это знак памяти о матушке, а отец не отрицает. Ему выгодна эта сказка о его большой любви. Но Катарина знала: никакой любви не было и в помине. Просто отцу нравится черный цвет. И золотая цепь канцлера на нем хорошо видна, как и массивный орден, дарованный королем.
Королями.
Он сумел остаться при обоих, не утратив ни толики власти.
— Будь в твоей хорошенькой головке хоть капля ума, хоть толика силы, ты бы стала настоящей королевой, а не этим… посмешищем.
Отец скривился.
— Даже теперь… сбежала и сидишь тихо, дрожишь, что мышь под веником, надеясь, что этого хватит, что тебя не заметят, обойдут стороной, позволив продолжить никчемное твое существование. Но ведь не позволят. Всегда найдется кто-то, кто захочет получить от тебя… неважно, твое ли тело, твои ли деньги, твои возможности. И что ты будешь делать, крошка Кати?
Он смотрел на Катарину и кривился.
Немолодой, но красивый. Катарина знала, что многие женщины при дворе искали его благосклонности, и отнюдь не потому, что отец был щедр и снисходителен к своим любовницам. Да, кому-то нужны были деньги, кто-то искал выгоды, для себя ли, для семьи ли, но изрядно было и тех, кому он просто нравился.
Их влекла его сила.
Власть.
Их не отталкивали ни седина, ни расчерченное шрамом лицо, ни его неготовность жениться вновь, о которой он заявлял сразу…
— Снова бежать? И снова… и опять? До каких пор, Кати?
Так он называл Катарину в детстве, когда находил еще время заглянуть в детскую комнату. И даже порой брал их всех на прогулку, пусть всего-навсего в сад.
— А помнишь качели? Те, что я велел поставить в саду? Я сажал вас и катал… до самого неба. Луиза, помнится, расплакалась. Элоиза и вовсе отказалась садиться. Твой брат умолял остановиться, хотя не так уж высоко они и поднялись. А ты, Катарина, ты смеялась. Я толкал их выше и выше, до самого неба, и мне самому было не по себе смотреть, как они взлетают. Но ты лишь смеялась и просила ещё. И тогда мне подумалось, что из всего моего выводка лишь ты унаследовала истинную силу рода. Но куда она подевалась после?
— Ты знаешь, — во сне ему противостоять куда проще.
Там, в жизни, Катарина терялась. Она готовилась к каждой встрече, и репетировала перед зеркалом, что позы, что слова, однако стоило появиться отцу, и они исчезали.
— Ты отдал меня ему…
— Королю.
— Старику. Грязному. Ужасному старику.
— Королю, — с нажимом повторил отец. — Думаешь, мне было просто устроить эту свадьбу? Поверь, смазливых девиц в Британии полно. И папаша любой готов был наизнанку вывернуться, чтобы дочь примерила корону.
— Но ты отдал меня, — Катарина стиснула кулаки.
Она по-прежнему ясно осознавала, что все происходит во сне, и это понимание придавало ей сил.
— Я надеялся, что ты-то поймешь, какая удивительная возможность тебе открывается. И что нужно было? Родить ребенка… просто родить ребенка…
