убивал таких же бедолаг, как я, не за родину и не за короля, а чтобы вернуться к ней. Чтобы она обняла меня и снова положила голову на мое плечо.
Я понимал. Он сделал то, что и должен был — как и я когда-то.
— Семь девушек умерли, — произнес я, и та жалость, которая начала проступать во мне, исчезла без возврата. — Семь девушек, которые никому не причинили зла.
Отец Анжелины только руками развел, и я вспомнил старую пословицу о том, что от худого семени не бывает доброго племени. Отец и дочь стоили друг друга — если бы я мог снова отправить Анжелину на костер, то отправил бы.
Мной овладела злость — холодная, рассудочная. Мои жены были хорошими женщинами, все они. И их просто вычеркнули из мира, принесли в жертву памяти темной ведьмы.
— Я их жалел, — невозмутимо откликнулся лже-Уильям. — Они и правда ни в чем не были виноваты. Но ты — был. Ты забрал у меня дочь. А я забрал у тебя жизнь и надежду. Если бы не она, — отец Анжелины кивнул в сторону Кайи, и я обрадовался, что она сейчас ничего не слышит и не видит той испепеляющей ненависти, которая полыхнула в его глазах, — то все и дальше шло бы, как надо. Но летунница боится выбираться из тебя, пока ты женат на ведьме. И не причиняет тебе боли, пока ты женат, святой брачный покров тебя бережет.
— И ты решил ее убрать.
— Верно. Решил и убрал. Твоими руками. Тебе теперь жить с еще одним камнем на сердце. Как ты догадался, что это я?
— В ночь Призыва, когда все слуги сбежались, — ответил я. — У тебя текла кровь изо рта, а это бывает лишь в одном случае — если такие тяжелые чары творить самому. Я сразу все понял.
Лже-Уильям негромко рассмеялся. Он держался на удивление невозмутимо и спокойно, как человек, который завершил самое важное дело своей жизни. Он знал, что ему не дадут уйти. Нити магии вокруг дома пришли в движение — инквизиционный отряд поддержки шел ко мне на помощь, и Манфред уже бежал к дверям, чтобы впустить их.
— Тебе и дальше жить с этим, — отец Анжелины мотнул головой в сторону Кайи. — А мне уже нечего терять. Я лишился дочери и отомстил за нее.
— Тебя казнят, — я улыбнулся, и улыбка придала мне сил. — Тебя казнят, и летунница сдохнет. Она всегда сдыхает, если уходит тот, кто ее подсадил.
Лже-Уильям улыбнулся в ответ.
— Пусть так. Я исполнил свой долг.
Стукнула, открываясь, дверь, и в комнате сразу же стало людно: ворвался целый отряд, за инквизиторами вошли слуги, и я услышал вопль кота:
— Пустите меня! Пустите! Я ему всю морду поганую изорву! Да не хватай ты меня за ногу!
Лже-Уильяма подняли со стула — я вскинул руку, давая знак обождать.
— Ты должен увидеть кое-что еще, — произнес я. — Твоя дочь обещала, что сила истинной любви разрушит проклятие. Сила истинной любви отменяет смерть.
“Ты проиграл, старик”, — подумал я, но не сказал об этом вслух. Просто пересел на край кровати, склонился к Кайе и поцеловал ее в губы.
Кто-то, кажется, Эмма, забормотал молитву. Кто-то всхлипнул. Кот продолжал выбиваться из чужих рук, но на этот раз требовал, чтобы его выпустили, а то ему ничего не видно. Вкус живь-травы разлился по моим губам, и в далекой глубине я услышал биение сердца.
Чары разрушались и зимний ветер развеивал их по миру. Среди мороза и снегов вдруг проступил тонкий запах цветущих вишен, послышалось бойкое журчание ручьев, пролегли лучи весеннего солнца.
Тот, кто до этого никогда не слышал моих слов, наконец-то внял мне и ответил, что всегда был здесь, со мной.
Кайя шевельнулась и открыла глаза.
Кайя
Была ведь зима? И мы с Куртом отправились на праздник, посвященный Белиране, вот и платье на мне то самое, которое я надела. Кажется, мы танцевали, кажется, откуда-то над нашими головами возник венок из омелы, и Курт поцеловал меня… Была зима, я твердо это помнила — но откуда среди зимы мог взяться невесомый аромат вишен и тепло солнца на щеках? Откуда среди снегов, метелей и морозов могла вдруг возникнуть весна — настоящая, живая?
Я ведь тоже была жива. Тьма и беззвучие, в которых я кружила, отступили в тот момент, когда я поняла, что Курт по-прежнему меня целует — нежно, трепетно, словно потерянную и обретенную возлюбленную.
Я открыла глаза — Курт отстранился от меня, ободряюще улыбнулся, словно хотел сказать, что все наконец-то стало хорошо. Нет, это не бальный зал, в который мы входили — это моя комната в доме Курта.
А народу-то в ней! Целый отряд инквизиции, вооруженный до зубов — от офицеров так и веяло тяжелой, подавляющей магией, у меня даже голова заныла. На запястьях дворецкого Уильяма застегнули наручники, и я увидела, что Манфред выглядывает из-за спин с опасливым видом. Когда наручники защелкнулись, оборотень с одобрением качнул головой.
— Так тебе и надо, вредитель! — пробормотал он и на всякий случай отступил в коридор, чтобы и его не загребли за компанию.
Значит, это был Уильям… На мгновение мне сделалось так холодно, словно я рухнула в прорубь с головой.
— Пустите! Пустите меня! — Евтей запрыгнул на кровать, отпихнул от меня Курта и принялся бодаться, мурчать и урчать, всем своим видом показывая, как он счастлив. — Вот как! Вот как все хорошо! Живая! Я тебе свой шарик отдам, только ты смотри, больше не вздумай! Сейчас оклемайся и творога мне неси, а то я от переживаний даже похудел!
— Вот и сила истинной любви, — Курт улыбнулся, но он был бледен, и было видно, что разоблачение мстителя далось ему нелегко. Он волновался за меня, он так много пережил за эти часы моей фальшивой смерти…
Мы победили. Его план сработал — мститель был разоблачен, а значит, скоро от летунницы в груди моего мужа по отчаянию не останется и следа. Когда знают создателя порчи, то могут ее уничтожить: Курту осталось потерпеть совсем немного.
Потом мы спокойно будем жить дальше, я напишу книгу о нашем приключении, как и собиралась — неужели наконец-то можно вздохнуть с облегчением и встречать новый год, зная, что в следующем и во многих новых годах у нас все будет хорошо?
Наш брак отчаяния станет самым обычным браком. Кажется, совсем недавно я думала о таких вот редких случаях и предположить не
