Амели зажмурилась, покачала головой. Только теперь стало понятно, что все слова Нила были лишь ловко расставленными ловушками. И стеснение, и неловкость. Даже обыкновенная грубость, которая казалась такой естественной. Если бы ни его напор — она никогда бы не решилась. Никогда. И тетка Соремонда со своей слезливой историей, которая позволила думать, будто Амели знает чужую тайну. Тайну, которая не оставила ее равнодушной. Матушка иногда говорила, что если хочешь лучше узнать человека — узнай его тайны.
Все это лишь убеждало в причастности ее мужа ко всему, но вина раздирала изнутри. Как не крути — это измена.
Измена.
Амели не представляла, что скажет дома, как объяснит. И не было никакой уверенности, что отец не отправит ее обратно к мужу. Что тогда? Но она точно знала — в замок не вернется.
Город подернулся сумерками. На другом берегу то там, то здесь разгорались костры на набережной. Ночь опустится быстро, не успеешь глазом моргнуть. Нужно было спешить, чтобы не шататься по городу затемно.
Амели едва не закричала, когда стожек за ее спиной зашевелился. Она подскочила, инстинктивно прижала руки к груди, наблюдая, как из кучи соломы появляется человеческое существо. Помятое, взлохмаченное. Амели даже не сразу признала в потемках, что это девица. Та без стеснения зевнула, потянулась. Светлые глаза тут же зорко вцепились в Амели, как два рыбацких крюка.
— Ты что делаешь на моей барже? — девица поднялась на ноги и уперла руки в бока. — Кто такая?
Амели видела короткую юбку, которую приняла раньше за обычную тряпку, полосатые чулки. Корсаж был зашнурован не до конца, выставляя на обозрение тощую грудь, едва прикрытую грязной сорочкой. Амели было инстинктивно попятилась, но вовремя ухватилась за сваю, чтобы не рухнуть в воду. Опустила голову, прикидывая, как подальше обойти девицу:
— Я ухожу.
Едва Амели обошла кучу соломы, девица проворно ухватила ее за руку ледяными пальцами. Пристально смотрела, сузив глаза:
— Это мои переулки. Слышишь, ты?
Амели покачала головой:
— Я… не…
Но та, казалось, не слушала, лишь сильнее сжала пальцы:
— Надо же! Платье какое. Настоящий бархат! Где только взяла? Это же как надо ноги раздвигать, чтобы на такое заработать?
Амели дернулась:
— Отцепись ты!
Но девица лишь еще сильнее стиснула руку:
— Ишь, ты, какая! Отцепись!
В слабых серых отсветах было видно, как в руке девицы блеснул нож:
— Скидавай! Ты покрасовалась — теперь я покрасуюсь. Создатель делиться велел.
Амели снова дернулась:
— Сказала, отцепись! Я тебе не шлюха! Просто дай уйти.
Девица загоготала и даже разжала пальцы:
— Ну да! Все мы, девки, хоть куда! Это ты своим кавалерам такие песни петь будешь. Что важная госпожа. А я — насквозь вижу. — Она перехватила нож: — Я сейчас как свистану — так тут половина переулка будет. Стащат твой бархат за милую душу.
Амели сглотнула:
— Не надо. Хочешь, я тебе завтра это платье прямо сюда принесу. Честно. Только дай уйти. Только тебя мне сейчас не хватало.
Девица прыснула со смеху:
— Думаешь, дуру нашла? Принесет она! Сейчас скидавай!
Вдруг оборванка изменилась лицом. Опустила руку, попятилась. Амели инстинктивно оглянулась и сама чуть не подскочила, увидев за своим плечом Орикада. Он привычно шлепал крылышками, кривил забавную мордочку и надвигался на девицу. Шипел, как разъяренная кошка. А девка лишь пятилась и суеверно осеняла себя знаком спасения. Что-то бормотала едва слышно. Видно, молитву, которую помнила наизусть. А может, бранилась.
От появления демона в груди на мгновение потеплело, но тут же разлилось жгучей злобой. Будто Феррандо преследовал. Амели не стала медлить. Подобрала юбки, поднялась по сходням. Едва не бегом прошла по опустевшему мосту Красавиц, лишь оглядывалась, не покажется ли снова Орикад. Но того нигде не было. Амели привычно миновала несколько улиц, взбираясь на холм, и замерла под дверью собственного дома. Какое-то время стояла в нерешительности, глядя на теплые отсветы пламени свечей в окнах, наконец, взялась за кольцо и стукнула несколько раз.
Глава 46
За дверью показалась служанка. Незнакомая. В белом чепце, чистом переднике с оборками. Она открыла смотровое оконце, забранное мелкой решеткой, поднесла свечу. Щурилась, вглядываясь в темноту:
— Кого вам, сударыня? Господа уже отдыхают, никого не принимают.
Амели поджала губы:
— Отопри. Я домой пришла.
Пару мгновений служанка колебалась. Всполохи огня плясали на ее длинном, будто лошадином лице. Она совсем не походила на Фелис. Опрятная, словно хрустящая от крахмала. Наконец, она ткнулась длинным носом в самую решетку:
— Завтра, сударыня. Все завтра. Поутру. Сейчас никак нельзя. Час не приемный.
Служанка захлопнула створку смотрового оконца быстрее, чем Амели успела что-то сказать.
Сиюминутная растерянность сменилась кипучим гневом. Только этого не хватало! Амели со всей силы стукнула в дверь кулаком. Так, что разлилась тупая боль:
— Отопри немедленно!
Она стучала еще и еще. Грохот разносился по пустой притихшей улице и казался чуть ли не пушечными залпами. Оконце вновь открылось, зазолотилось зыбким светом. Служанка припала носом к решетке:
— Создателем прошу, сударыня. Уходите. Нечего тревожить почтенных людей. Все завтра. Завтра.
Амели вновь со всей силы ударила в дверь:
— Матушку зови. Или отца. Не позовешь — шум подниму. Живее!
Та колебалась. Повернулась в сторону лестницы, но снова и снова оборачивалась.
Амели выдохнула:
— Я дочь хозяев. Боишься отпирать, так зови кого-нибудь.
Служанка все же ушла. Амели стояла, прижавшись к двери, пристально вглядываясь в потемневшую прихожую. Лишь где-то наверху, на лестнице, едва-едва дрожали бледные отсветы свечей на деревянных панелях.
Наконец, показался отец, и внутри все замерло. Он шел за служанкой, которая спускалась по лестнице, загораживая свечное пламя раскрытой ладонью. Каблуки стучали по деревянным ступеням. Отец еще не переоделся для сна. При каждом шаге виднелись его белые чулки, по которым хлестали полы черного кафтана с чередой мелких блестящих пуговиц. Он остановился у оконца, лицо вытянулось, помрачнело. Отец поспешно открыл дверь, впуская Амели. Она вошла, но обнять отца не решилась. Сцепила пальцы и опустила голову, замерев у стены:
— Добрый вечер, отец.
На лестнице показалась матушка. Она перегнулась через перила и вглядывалась. Наконец, охнула, всплеснула руками и побежала вниз. Обняла Амели, прижала к себе. Амели в ответ крепко обхватила мать за все еще тонкую талию, прижалась изо всех сил и просто заревела, не в состоянии разнять руки.
Ее усадили в гостиной. На кушетку, перетянутую новым полосатым зеленым трипом. Мать села рядом, сложила руки на саржевой юбке. И все напряженно молчали. Амели не поднимала головы, лишь бегло скользила взглядом по обстановке. Дома и не дома. Здесь многое изменилось. Перетянули мебель, переклеили обои по последней моде, заменив вытертое старье узорным пунцовым штофом. Амели не помнила, когда в этой комнате вечерами было так светло. Свечи ярко горели в двух пятирожковых позолоченных напольных канделябрах. Лишь портрет деда Гаспара в углу над креслом казался неизменным, мрачным, потемневшим, в старой тяжелой раме с потускневшей позолотой. Будто заключал в себе дух прежнего дома. От матери тонко пахло изысканными духами, но этот запах тоже казался чужим, незнакомым. Чужеродным.
Амели услышала задавленный шепот, посмотрела на двери. Сестры сгрудились за створкой, не решаясь войти. Отец окинул их строгим взглядом:
— А ну, живо по кроватям!
Девочки не спорили. Вмиг разбежались, сдавленно хихикая. В коридоре лишь затихали их спорые босые шаги.
Наконец, отец повернулся к Амели. Сцепил руки за спиной и переваливался на каблуках с пятки на носок, громко пришлепывая железными набойками по паркету, будто раз за разом со щелчком взводил курок:
