Лишь только один-единственный раз испугалась она ночлега под луной.
Когда с окутанного тучами неба, шелестя, хлопнулось рядом нечто огромное, нежно тёплое и всё в мятущихся искрах.
А мгновение позже отрок Всеслав, сидя над ее вмиг уставшим телом, рассеянно гладил мать по руке, смотрел в темноту фосфорными своими, иззелена-золотыми глазами и вполголоса пел:
«Я буду змеем перед войсками,
Волком во всяком лесу,
Оленем с серебряной короной,
За коим гонится волк.
Я буду карпом в глуби озерной,
Косаткой в волнах морских,
Я стану ястребом в чистом небе,
Чайкой пряну на воду.
В земле, порождённой заново,
Вечно пребуду в славе,
И будет герою подарено
Имя владыки жизни».
Эти стихи Зоя отыскала в книге древних сказаний, изукрашенной по полям сложными узорами из сплетённых лоз и змеиных тел. Но что ее сын знает еще какой-либо язык, кроме того, на котором она с ним разговаривала, а тем более — умеет на нём читать, ей не приходило в голову.
Юноша Всеслав вырастал по-звериному гибок, не по-человечески красив. Пропадал то в лесной чаще, то на мужском подворье, то на женском. Зоя с удивлением обнаружила, что у «железяк» есть не только разум, но и чувства, первое из которых — уединиться на своём поле. Потом уж пообщаться: строго со своими. А она, смертная женщина с мягкой плотью, — существует лишь для того, чтобы принимать служение.
Но Всеслав необходим латникам для чего-то иного.
Да-да, она стала воспринимать любого из своих слуг как ожившие латы, рыцарский доспех, внутри которого, в темной пустоте, спрятано нечто неведомое и опасное. Не так ее мальчик: они любят его, учат бою и наслаждению, колдовству и ведовству всяких родов и видов, и это для них и для него точно воздух.
К чему готовят, для чего учат? Она долго не раздумывала. Сердцем знала и не противилась.
Наконец, пришёл день.
С утра ясное весеннее небо заложило хмурыми облаками, за которыми погромыхивал гром. Зарницы полыхали в полнеба, от одного края до другого. Сизые молнии рвали стороннее облако в клочья, но тут же сшивали вместе с другими такими же — стегали, простёгивали небесную ткань, чтобы крепче была.
Но разорвалась она в одночасье по всей ширине.
И прянул внутрь стен Огненный Змей во всей многоцветной красе.
Стал на хвост посередь саженой, ухоженной рощи и дохнул пламенем:
— Где отчее гнездо моё? Верните. Где сын от крови моей? Отдайте.
Вышел молодой Всеслав навстречу ему, а за ним — его рыцари. И мать его стала на крыльце — за триединое, трёх цветов яйцо рукой держится.
— Не возвращается ни один в места, откуда изошёл, — говорит Всеслав. — Забрал ты мою мать из-под родного крова, чтобы ей вовек под него не вернуться. Здесь теперь наше с ней гнездо, и нет тебе в нём ни тепла, ни пристанища.
— Хочешь драться, сынок? — грохочет огнём Великий Дракон.
— Не тебе я сын, — отвечает юноша. — Не наложила на меня Зоя-жизнь, матушка моя, твоего священного знака. Кого уж пожалела, себя или меня, — то мне неведомо. И войну не я, ты начал, сюда явившись. Хочешь — продолжим.
Тогда взлетел Огняник обратно в небо и оборотился ширококрылым орлом с пламенем в клюве. Только Всеслав опередил его: стал малым Соколом — Золотое Перо, ушёл в самую высь и прибил отца к земле, так что понапрасну ушло пламя в ее глубины.
Пал Огняник наземь и стал великанским Кабаном-Одинцом — хладное голубое сияние ручьём бежит по хребту, одевает щетины, клубом пышет из открытой клыкастой пасти. Морда к земле пригнута — берегись!
Но поднялся ему навстречу могучий Белый Волк. Нет у него никакого огня, только против одного кабаньего клыка — дюжина, против одной щетины — сто шерстин, голова на плечах гордо поставлена — не согнется, хвост бока точно бревном обметает — собьёт врага навзничь.
Прыгнули они друг на друга — и повис Волк на спине Кабана, вцепившись в загривок. Не повернуть тому головы, не добыть сыновьей крови! Но и Волку отцовой шкуры не прокусить.
Разошлись снова.
Опять стал Змей самим собой. Только теперь два головных острия вперед выставил — сыплются с них желтые искры, жалят пчёлами.
А Волк оборотился Белым Туром — Золотые Рога. Сорвались с их концов две ярых зелёных молнии — и ударили Змею прямо в грудь.
Тут кончились и время, и безвременье. Всё кончилось…
Владислав упал, но тотчас оперся на локоть и выкашлял в ладонь остатки огня или крови. Плотный комок цвета пурпура. Сжал в кулаке.
— Вот. Забирай, победитель.
А потом лежал на обгорелой земле и уходил в нее прямо на глазах жены — чёрные глаза, серые волосы, белая кожа. И цвета его мира уходили, струились прямо в глубь дорогого камня: кровь, огонь, золото, трава и деревья, вода, небо дня и небо звёздной ночи.
Остались только три цвета мрака.
Сажа, пепел и зола — вот что осталось мне от Мира Радуги, думает Зоя. Три оттенка старинного дагерротипа.
— Зачем ты его убил, сын? — спрашивает она.
— Ты сама того хотела, не спорь, — говорит Всеслав. — Мести.
— Все матери того хотят, но долг сыновей — им не подчиниться.
И тут юноша смеётся — первый раз в жизни и по-настоящему.
— Мама, ты не поняла, да? Во всех легендах именно отец убивает сына вопреки своему желанию. Хильдебранд — Хадубранда, Кухулин — Кондлу, Илья-Муромец — Сокольника, Рустам — Зохраба. Но ты понимаешь — это не просто смерть. Это восстановление прежнего кольца времён. А моя победа, победа сына, победа младшего, впервые начинает новое время.
— Страшное время. И страшная земля.
Потому что вокруг пустыня. Ни дома, ни механических созданий, ни леса, ни даже камней и вод. Один черный базальтовый песок на много верст вокруг.
— Это земля неживых, — снова смеётся Всеслав. — Огняник собрал в ней всё то, что ушло сверху, а теперь возвратил это мне, своему единородному сыну. Разве ты не знаешь, что Волк Огнезмий может переходить с Земли Живых на землю Мертвых и обратно? Как до этого делал его отец — и сама свёрнутая в комок Тёмная Радуга, что теперь у меня в руках.
Разумеется, талисман-яйцо потерял силу — прежде всего оттого, что стал глиняным. Зато внутри яичка что-то слегка шуршало и перекатывалось.
— Коровий бог, — произнёс Велька глубокомысленно, — деток охраняет. Тоже неплохо.
Ограда наполовину разрушилась, и перелезть через нее оказалось совсем просто: надо было только покрепче уцепиться за жилистые плети одичавшего винограда.
И, конечно, в доме — никакого отхожего места: на то оно и отхожее, чтобы в тёплых стенах свою вонь не приходилось копить.
