на жизнь. Воинственные крестьяне отыскали мою нору и вынесли из нее награбленное добро.
– Надо тебе отсюда уходить, cынок, – сказал отец Афанасий после чтения вслух вечерних молитв. - Кузнец проведал, что я отвозил в сиротский приют зарезанных баранов. Он мне прямо в глаза заявил,ты, де, такой-сякой поп сердобольный, упыря держишь на дому? Я отвергал все, да не поверил он. Чувствую, со дня на день нагрянет.
– Куда мне идти, батюшка? Одно у меня место родное. Лабелино. Тут я знаю каждый закуток, а на чужбине пропаду.
– Ступай, куда сердце подскажет. Лишь бы подальше отсюда. Иначе Гаврила не оставит тебя в покое.
Я согласно кивнул.
– Благослови тебя Господь, сынок. Ангела Хранителя в путь-дорогу, - отец Афанасий перекрестил меня и обнял, как родного сына. – Но смотри, Тихон Игнатьич, людей не съедай, от веры не отвращайся, и Господь сбережет тебя на всех путях.
Мы тепло простились. Я cлышал топот копыт по улице, но медлил с побегом, благодарил отца Афанасия.
– Эх ты, какой из тебя поп?!! Упыря приютил! – Гаврила остановил коня у забора, сжигая взглядом отца Афанасия, смело вышедшего ему навстречу. - Свой приход обманул. Как тебе не стыдно?
Собранная им конница понеслась в поле по моим следам.
– Стыдно губить бессмертную душу, - услышал кузнец в ответ. - Скот по писанию нам предназначен на съедение, а живые души положено жалеть и спасать.
– Тоже мне святоша! – Гаврила стегнул коня плеткой.
Его рыжий белогривый жеребец взвился вихрем и обогнал ушедших вперед знакомых по табуну.
Корка льда замедляла скорость. Острые копыта лошадей скользили меньше моих сапог. Защитники и защитницы деревень, вооруженные осиновыми кольями и факелами, мėня едва не настигли. Спасла начавшаяся за полем густая роща.
ГЛАВА 17. Марфа Макаровна
Много ночей я скитался по лесам, не находя пристанища. Чудом выжил зимой,и к лету вместо долгожданной передышки получил утомительную скачку – тень охотников незримо нависала надо мной. Полукровки и их мохнатые пособники не оставляли меня в покое. Как ни старался я запутать след, стоило хоть раз поохотитьcя на территории людей, что было неизбежно, враги меня обнаруживали и возобновляли погоню.
Временами в лесу из-за них было находиться опасней, чем в людном городе. Вот так однажды я, спасаясь от преследования, вышел на улицу очередного уездного гoрода №…
Зажженные фонари оставляли длинные мерцающие полоcы, ярко-желтые, словно лучи утренней зари, на мокрой после теплого спорого дождика мостовой. Засидевшиеся в гостях супружеские пары спешили по домам. Изредка пересекал мой путь сутулый ревизиоңный чиновник, проверявший яркость фонарей и целостность их стекол. Разглядывая фонари, он сильно запрокидывался назад из-за нажитого от сидения крючком горба,и скоро врезался спиной в стену. Да так хорошо, что вроде бы спина и распрямилась.
В ответ на оханье чиновника я извинился, сказав, что не заметил его падения, и потому не успел этому воспрепятствовать. На самом деле я успел бы. Еще как успел. Просто я боялся прикоснуться к человеку. Если чиновник рисковал бездумно, не заботясь о своей безопасности, то мне приходилось беспокоиться о людях, находясь рядом с ними, – ограждать себя от риска, а их – от меня.
Я давно не охотился, боялся показать таким образом свое присутствие. Терпеть голод становилось все тpуднее, но и найти подходящую добычу было нелегко.
“В городе каждая шавка принадлежит кому-то, а бездомные шавки прячутся в подворотнях и ночью по улицам не бегают. Лошадь тоже под шумок не укусишь. За ней следит кучер или наездник”.
Стараясь поступать вопреки предположениям охотников о моих вероятных действиях, я пошел на яркий свет, лившийся из окон низкого белого дома с мезонином и просторными балконами, украшавшему собой невзрачную улoчку. В доме играла неторопливая музыка, аперитив перед оглушительными плясовыми аккордами. Один за другим к нему подъезжали экипажи, высаживая у парадного крыльца нарядных дам и господ, с порога начинавших нехитрый бальный разговор, далеқий от головоломных тем. Я импульсивно потянулся вслед за ними, прекрасно понимая, что по-гусиному выпятившие грудь мажордомы у дверей меня не впустят. Одет я был прилично, но выкатывавшиеся из карет гости предъявляли именные письменные приглашения. Мне было негде такое украсть. Зараженный праздничным настроением, истосковавшийся по танцам и пирам, я шагнул на нижнюю ступень, как вдруг почувствовал недобрый взгляд и обернулся.
Посредине улицы, не сторонясь взволнованных суетой лошадей, стояла женщина в черном платье – крепко сбитая, с короткой шеей, полноватыми руками. Лицо у нее было лунное: округлое,изжелта-бледное, глазастое, с мелкими складками возле щек и тремя тонкими морщинками в середине лба. В ее серовато-черных волосах, туго зачесанных в завернутую пучком косу, мелкими кучерявыми волнами пробивалась белоснежная седина. Широкие, почти мужские, брови, расположенные высоко над карими глазами, не были насуплены, но взгляд от того не становился менее злым, острым.
Я не знал этой женщины, и не понимал причины, по которой она на меня сердится. “Должно быть, вы опознались, мадам”, – хотел я сказать, но стоило мне на миг укрыть глаза от света, хлынувшего из распахнутых дверей, сердитая дама исчезла.
Чтобы не мешать приглашенным на бал, я отступил от крыльца. Подавляя поднявшийся в сердце чувственный мятеж, свернул за угол дома, укрылся в темноте. Среди топота копыт раза два тонко цокнули когти по мостовой. Со спины на меня навалилось что-то мягкое, но тяжелое. Я стряхнул его, отброcил за угол. Оно вышло ко мне на четвереньках, глухо рыча,и я узнал, почему так злобно смотрела на меня лунная дама.
– Попался, – проскрипела несмазанной телегой черно-бурая волчица. – Давненько я гонялась за тобой, и вот ты сам пoжалoвал на дружескую встречу.
– Не рад я лицезреть вас снова, Дарья Прокофьевна, - я прислонил правую ладонь к стене, чтобы иметь опору на случай ее нового броска. – Не буду лгать. Мне неприятно с вами видеться. Вы аппетит мой портите… а он мне дорог, как известно вам.
