Зато я, кажется, окончательно понял, что чувствовал Кварг, когда он уже был Разумом Неспящим, а я — безалаберным и бестолковым шалопаем. И искренне ему тогдашнему посочувствовал.
Сейчас мне было элементарно стыдно за поведение старшего. Нет, с одной стороны ничего совсем уж неприличного они не делали: не целовались и не обнимались подобно шестнадцатилетним протестующим против всего мира подросткам («а ведь могли!» — с содроганием понял я). Но и того, что делали, с лихвой хватало, чтобы усомниться в здравости рассудка обоих.
— Скажите, а это какой-то обычай? Брачный, или ухаживания? — вполголоса поинтересовалась, склонившись ко мне, пожилая женщина, доктор Вероника Владимировна Черемшанская, представленная как филолог-лингвист широкого профиля.
— Угу, называется «два влюблённых идиота», — поморщившись, сообщил я. — Нет, конечно. Мы сами, честно говоря, удивлены подобным поведением наших товарищей; они оба в норме гораздо более сдержанные и воспитанные люди. Может, у них такая реакция на какой-нибудь из местных продуктов? Или на воздух?
— Оставьте вы молодых людей в покое, — благодушным тоном оборвал нас вчерашний профессор-антрополог, взиравший на сладкую парочку со снисходительно-добродушной улыбкой. — Совершенно нормальное поведение для молодожёнов, я бы вообще предложил их отпустить, так сказать, на вольные хлеба и не портить людям самые счастливые дни жизни, но меня не послушают.
— Это вы, Глеб Егорович, по себе судите? — весело поинтересовалась моя соседка.
— Ну, разумеется, — сварливым тоном отозвался политолог Ярослав Дмитриевич Селезнев, мужчина лет сорока с брюзгливо поджатыми губами и с выражением вечного недовольства, запечатлённого в чертах лица. — Товарищ профессор у нас и поныне находит возможным позволять себе вольности.
— Лучше в семьдесят лет обладать шестнадцатилетней душой, чем в шестнадцать — семидесятилетней, — насмешливо отозвался профессор.
— Не обращайте внимания на Селезнева, — громким шёпотом, — таким, который привлекает внимания больше, чем уверенная спокойная речь, — сообщила мне сидящая по другую руку Елена Михайловна Дудкина, доктор биологических наук и очень… необычная женщина. Маленькая, кругленькая и настолько энергичная и проворная, что от неё через две минуты общения начинало рябить в глазах. — Он у нас убеждённый холостяк последние десять лет, с тех пор, как его Алёнка бросила.
— Елена Михайловна! — строгим тоном оборвала её представитель дипломатической службы Алёна Игоревна Турбина. Видимо, та самая? — Не думаю, что нашим гостям это интересно.
— Переживает, — одновременно сообщили мне обе соседки трагическим шёпотом.
Духи!
Может, именно это нормально, и именно я веду себя неправильно? Как-то странно эта Земля на людей действует. Даже наш начальник охраны сидел с таким видом, будто ничего из ряда вон выходящего не происходит, и вот такое поведение светил науки — абсолютная норма.
Нельзя сказать, что подобные отношения окружающих мне не нравились. Скорее, они попадали под определение «слишком замечательно, чтобы быть правдой». Земляне в самом деле напоминали людей из совершенно другого, более совершенного, более радостного мира, чем Брат. Очень сложно было действительно поверить, что мир этот существует, и что мы оказались именно в нём, а всё происходящее — не специально для нас организованный спектакль.
Определённо, мы с Кваргом поменялись ролями. Он чудит, а я пытаюсь вести себя разумно, подхватив павшее знамя его паранойи и осторожности. И оставаться скептиком мне, честно говоря, чем дальше, тем сложнее…
После завтрака мы всей толпой направились за нашим охранником в неизвестном направлении. Кваргу с Ярой, видимо, надоело дурачиться, и после трапезы они вернулись в адекватное состояние. Шли рядом, держась за руки как приличные школьники, и не рвались привлекать чужое внимание. Хотя у них это всё равно получалось плохо: из нашей компании они вызывали у местных самый большой интерес. С синеволосым старшим всё и так понятно, а вот чем их так поразила Яроника, ещё надо было выяснить.
Шли мы довольно долго. Вереницей обыкновенных лифтов и даже самых примитивных лестниц, по широким гулким коридорам, отделанным белым и красным камнем с прожилками, с тяжёлыми старинными дверями по бокам и окнами, прикрытыми полупрозрачными шторами. В общем и целом создавалось ощущение, что мы находимся не в современном исследовательском институте, а в каком-то музее.
— А почему здание не переоборудовали и не оснастили теми же телепортами? — задал я вопрос идущей рядом Черемшанской.
— Потому что памятник архитектуры, — с удовольствием ответила она, явно тяготившаяся молчанием. — Здание не такое уж старое, но, говорят, построено на фундаменте древнего, ещё докосмической эпохи, Университета, выходцы из которого собственно и стояли у истоков покорения космоса. Даже, говорят, на основе тогдашнего проекта; не один в один, но общий вид воссоздан.
— Говорят? — уточнил я.
— Ну, я всё-таки не историк и не архитектор, — рассмеялась она. — За что купила, за то и продаю.
— Это какая-то идиома? — я хмыкнул, имея в виду последнюю фразу.
— А? Да, разумеется, — отмахнулась она. — Вы не обращайте внимания, из меня часто фольклор плещет. Профессиональная деформация, что поделаешь. Так странно, — вдруг переключилась она. — Вы настолько похожи на нас, — и манерой строить разговор, и общим поведением, — что я никак не могу поверить, что вы прилетели с чужой, далёкой планеты. И переводчики у вас насколько качественные! А вы не могли бы его, кстати, снять, и сказать мне что-нибудь на родном языке? — загорелась она.
— А что именно сказать?
— Ну, не знаю. Стишок какой-нибудь, или песенку. Петь не обязательно, мне просто звучание языка послушать. Он же наверняка произошёл от какого-то земного!
Пожав плечами, — похоже, тесты начинаются, — я отцепил от кожи переводчик, с которым уже сроднился, и размеренным речитативом начал рассказывать первую пришедшую в голову песню. Песня была довольно дурацкая и пошловатая, но я никогда не был любителем что музыки, что поэзии. Свои обернулись на меня все, как по команде. Видать, узнали. Кварг насмешливо ухмыльнулся, Тим удивлённо приподнял брови, Яра тихонько захихикала, а Птичка сделала страшные глаза и явно была готова постучать по лбу в характерном жесте. Причём постучать по лбу мне.
Черемшанская о чём-то оживлённо вполголоса заспорила с Воскресенским, махнув мне рукой в том смысле, что петь достаточно. Я из любопытства тоже немного послушал их разговор и с удивлением пришёл к выводу, что речь очень похожа по звучанию на язык Навьи, одной из Свободных. Та же музыкальная певучесть, странно сочетающаяся с рычащими звуками.
— А я говорю, это французский! — возмущённо и явно не в первый раз заявила Черемшанская. Я уже нацепил обратно переводчик, и теперь мог слушать научный диспут осмысленно, а не как набор звуков. — Кто из нас вообще филолог? Вот и молчи, профессор, и занимайся своим делом, а в мои не лезь!
— Вер, а, может… — начал Глеб Егорович, и в уголках его губ зародилась усмешка.
— Тьфу! Дурак, даром что академик, — обиженно надулась Вероника Владимировна. — Я думала, он всерьёз дурит, а он развлекается!
— То есть, вы сумели определить, что я говорил? — насторожился я.
— Нет; но, определённо, отдельные слова кажутся понятными, это надо уточнять. Вы мне потом перевод надиктуете, ладно?
— Давайте я вам лучше что-нибудь другое надиктую, с переводом? — предложил я. Нехорошо было начинать знакомство с языком с подобного народного творчества.
— Что-то не так? А-а, то есть, это этот текст всё-таки имел фривольный характер? — искренне обрадовалась филолог. — Тогда как минимум два-три слова я истолковала верно! Да вы не расстраивайтесь, — рассмеялась она, посмотрев на меня. — Мне тоже на просьбу что-нибудь надиктовать обычно в голову такая ересь лезет, что хоть стой хоть падай! Подумаете, да выдадите что-нибудь более приличное, что не стыдно печати показать. Серёженька, куда ты нас вообще тащишь? — возмутилась она, окликнув, судя по всему, нашего охранника.
