– Они видели его в своем регионе, когда Елрех изучала горы и леса южнее.
– Дай угадаю! – Аня игриво перепрыгнула рытвину и рассмеялась. – Елрех знает каждую травинку в округе!
Я тоже рассмеялся, чувствуя прилив сил и подъем от звона счастливого голоса. На секунду замер, пропуская через себя приятные ощущения, и поспешил догнать ее.
– Как они смогли узнать Тоджа? – с широкой улыбкой спрашивала Аня. Она, не замечая того, ускорилась – помчалась вперед, будто не петляла между деревьями и шагала по кочкам старого леса, а шла по ровному, мшистому ковру. Обернулась ко мне на миг; девичья коса взлетела в воздухе, в глазах, сверкая, отразилось солнце. – Или радужные ящеры все отличаются друг от друга?
– Тодж особенный! – Я спешил за ней, то следуя по пятам, то равняясь, когда позволяла тропа. Аня волновала меня: иногда утопая в солнечных лучах, словно ускользала, и я боялся потерять ее из виду. – У ящеров желтые глаза, у него – красные. Их слишком мало, чтобы не узнать в красноглазом радужном ящере Тоджа.
– Как он?
И я рассказал ей, как Елрех с Роми придумали ему защиту и подарили беспечную жизнь, не отнимая у него свободу. О том, что они наткнулись на опустевшее логово василисков, где от опасных существ остались лишь обглоданные кости, а несколько застывших каменных сородичей Тоджа являли взору историю борьбы за владычество над местностью. Теперь вдоль реки, протекающей в Вечном лесу, вблизи размытой границы региона Очаг мудрости и до самой восточной части региона Ящеров была территория, где верховными хищниками стала стая Тоджа. Их следы – останки жертв, радужные перья и прочие свидетельства жизни – встречали у берегов часто.
Елрех и Роми присматривали за ними, убедились, что Тодж там, и рассказали обо всем в двух регионах. Убедили всех, что стая радужных ящеров – лучшая защита от более жестоких хищников, живущих в глубине Вечного леса, и признак его здоровья. Там, где главенствуют живые звери, отсутствует нечисть. И пока ящеры сильны, они не позволят никакой нечисти прийти в их дом и расплодиться. Верховные двух регионов согласились с уважаемыми и решили со своей стороны всячески оберегать стаю, не вмешиваясь при этом в их естественный образ жизни. Лишь когда стае будет грозить голод или другая опасность, им приведут пищу или защитят.
Мы много говорили обо всем, кроме нас самих, словно изучали друг друга заново, присматривались друг к другу издали, через окружение. Аня ни разу не спросила ничего, что могло бы обострить общение: ни о Солнечной, ни о Лере, ни о нашем последнем расставании. Будто ничего этого никогда не было. И я не уточнял деталей их отношений с Крисветом, не спрашивал был ли у нее кто‑то и не вспоминает ли Волтуара. Никак не отпускала уверенность, что эти темы омрачат счастливое время и дадут трещину в хрупких мостах между нами, которые нам предстояло отремонтировать или построить заново.
К закату мы разбили стоянку. Поляна встретилась прекрасная – чуть тесновата, зато с большим ручьем неподалеку. Пока Аня готовила ужин, я очистил два поваленных бревна, найденных неподалеку, и притащил к костру. Разложили вещи, раскинули у огня просушиваться плащи. Могли бы попросить духов, но Аня… Это была ее идея, а я не стал ей напоминать, что у нас все проще. Мне не хотелось задевать ее такими мелочами. Она сделала для Фадрагоса больше, чем мог бы сделать фадрагосец. Она не чужая нашему миру, так стоит ли заострять внимание на ее привычках.
С сумерками сели ужинать. Нас разделяло пламя и множество невысказанных вопросов. Они постепенно начинали раздражать, но я не смел давить на Аню. Утоляя голод, обсуждали вкус каши и мяса в ней. Будто говорить больше было не о чем… Темнота скрывала черты лица, которым я любовался под дневным светом. Огонь освещал их, но и заслонял одновременно. И невозможность видеть Аню добавляло раздражения. Звуки ночного леса отвлекали от ее голоса, и их хотелось заглушить. Или пересадить Аню ближе к себе… И зачем я притащил два бревна? Хотел сделать удобнее ей, лучше для нее. Обошлись бы и одним.
– У тебя сын или дочь? – внезапно прозвучал вопрос.
Аня точно наелась и теперь без удовольствия ковырялась в каше.
– Никого. – Я запил горечь отваром. Выходит, она тоже почувствовала, что настало время поговорить серьезнее. – Ребенок от другого.
Аня нахмурилась, поджала губы. Языки пламени спрятали ее.
– Лери сама не знает от кого, – решил выкладывать все начистоту. Нам придется многое обсудить. Зачем оттягивать неизбежное? – Я не стал об этом никому рассказывать. В любой деревне за блудную любовь осудят.
– И что теперь она будет делать?
Я пожал плечами. Набрал полную ложку каши и проглотил, вспоминая прощание с Лери.
– Я сделал для нее все, что мог. Бросил, не раскрывая ее тайны. И ей сказал, чтобы никому не говорила.
– И что? – тихо спросила Аня. – В Солнечной думают, что ты, отец, бросил ее с ребенком? Из‑за…
Из‑за… Скажешь, из‑за чего или кого, Аня?
Она молчала. Тогда проглотив через силу очередную ложку каши, уточнил я:
– Тебя это смущает?
– Что? – Она будто встрепенулась. – Что смущает?
– Что меня теперь будут осуждать в Солнечной. А если оттуда кто‑то придет в крупные города, или увидятся с языкастыми торговцами, то весть поползет дальше. О Кейеле из Солнечной, способном защищать поселения от изголодавшихся волков, чудовищ, нежити, пойдет и другая слава. Нехорошая. Порочащая мое имя. Обо мне будут говорить как о том, кто бросил сына и бедную девушку, поверившую ему, выживать на окраине Фадрагоса, кто ни разу за все время не поинтересовался судьбой мальчика. И все ради…
– Мне все равно! – отрезала Аня и поежилась, будто от вечернего холода. Тем временем от костра исходил сильный жар.
Я кивнул и объяснил свое решение:
– Лери придется трудно. Но пока я плохой, а она хорошая, у нее есть шансы, что кто‑то проявит к ней и ее сыну милосердие. Возьмет ее в дом, воспитает из парня мужчину. А я справлюсь с ненавистью к себе, как справлялся и раньше.
– Да, хороший вариант, – согласилась Аня, бестолково перемешивая кашу в миске. – А ненависть окружающих не помеха тем, кто привык в жизни полагаться только на свои силы. На Земле таких называли самодостаточными. Я тоже считаю себя самодостаточной, – сказала и втянула голову в плечи. – Ты…
Замолчала, будто задумалась, а я улыбнулся. Что это только что прозвучало? Согласие разделить со мной ношу в виде ненависти окружающих за Лери?
– Ты не учел одного! – нашлась Аня с продолжением мысли, или придумала не высказанному замену. – Мальчик вырастет и может захотеть отомстить тебе. Все‑таки не думаю, что Лери скажет ему правду.
– Мы с ним справимся, – проговорил, испытывая особое удовольствие от фразы.
– И какими методами? – усилила удовольствие Аня, легко воспринимая мое «мы».
– Не знаю. Все зависит от него. Но я уверен, что обойдется правдой и клятвой духов.
– Нельзя! – не согласилась она, распрямляя спину и пронзив меня острым взглядом; в глазах плескался огонь. – Представь, каково ему будет узнать правду. Всю жизнь расти обманутым матерью и с ненавистью к невиновному! Ты как минимум сильно изменишь его отношение ко всем женщинам. Он ведь направит всю эту ненависть на нас! Вот так и получаются маньяки, убивающие девушек с особой изощренностью.
– Разве это должно меня заботить? – Я не донес кашу до рта. Несмотря на миролюбивую сторону моего прошлого, сказанное Аней все равно не укладывалось в голове. – Не я виноват в том, что с ним случилось. И при этом я проявил заботу о нем и его матери, жертвуя своей репутацией.
– Знаешь, стоит проявлять милосердие там, где мы можем пресечь появление зла. Думаю, таким подходом к жизни можно сделать мир лучше.
Добро и зло всегда будут уравновешивать друг друга, кто и как ни старался бы влиять на чаши этих весов. Но Ане я ответил другое:
– Хорошо. Я учту.
Она, вглядываясь в огонь, деловито кивнула и произнесла:
– А насчет случившегося с Лери и тобой сочувствую.
