И где-то совсем неподалеку громко возмущается куропатка.
А Оден, каким бы ни был, не станет меня мучить.
— Как изменился?
Мне надо говорить, иначе опять стану дергаться. Сбегу. И буду бегать до самой Лосиной гривы. А там уже отступать некуда. И ведь действительно не было плохо.
Оден отвечать не спешит, гладит шею, а завязки у рубашки сами собой разошлись. И съехала она на одно плечо, точнее съезжала, медленно, но как-то до отвращения целеустремленно.
— Слова могут обмануть, а запах — нет. Я точно знаю, когда женщина испытывает ответное желание.
То есть я…
— Так правильно, Эйо. Я не хочу причинить тебе боль. Но чем сильнее ты меня боишься, тем хуже будет. Поэтому просто попробуй расслабиться.
— Сейчас?
— И сейчас тоже… если тебе нужно, будем разговаривать.
Нужно. Но я не знаю, о чем с ним говорить. Не о том же, что мне сейчас неловко. Или что, несмотря на неловкость, мне не хочется, чтобы Оден останавливался. Правда, он и не собирался.
— А… — в горле пересохло, и я облизала губы. — А о чем разговаривать?
— О чем ты хочешь.
Рубашка сползала сверху, а его рука каким-то чудом забралась под нее снизу.
— А… — мысли в голове вертелись самые идиотские. И вопрос родился такой же. — А… ты уверен, что…
Оден сосредоточенно вырисовывал на моем животе спирали, с каждым витком подымаясь выше.
— Что? — вкрадчиво поинтересовался он.
— Что у тебя получится? Ну после всего и… и ты еще болен, и…
И спираль оборвалась на половине витка.
— Эйо, — вот в уши мне дышать совсем не нужно, они и так горячие, словно я полдня на солнцепеке пролежала. — Радость моя, никогда не задавай мужчине таких вопросов.
Почему? Может вообще эта затея беспресперспективная, а я тут маюсь.
Ну или не совсем, чтобы маюсь…
— В лучшем случае на тебя обидятся. В худшем, потянет немедленно доказать обратное. Кстати, одно другого не исключает.
Не надо доказательств! Я на слово поверю!
— Я не хотела тебя обидеть.
— Знаю. Ты просто боишься.
Оден убрал руки, и я испытала неожиданное разочарование, но говорить, чтобы вернул на прежнее место было как-то неудобно.
— Страх — это нормально. И после всего, что с тобой было, сильный страх — тоже нормально. Это только глупцы никогда ничего не боятся…
— А ты боялся?
Оден лег и потянул меня за собой. Пожалуй, я не имела ничего против.
Просто лежать.
Тепло. Уютно. Надежно. Если еще голову на плече устроить, то и вовсе замечательно.
— Конечно. Сначала боялся умереть во сне. Мама так ушла, накануне вечером еще играла… она у нас чудесно играла на клавикордах. И пожелала спокойной ночи. А утром отец сказал, что она умерла. Во сне.
Он не лгал, я чувствовала это. И устроившись под его рукой, не мешала рассказу.
— Я потом долго не мог заставить себя в кровать лечь. И вообще заснуть. Все казалось, что умру. Усну и не проснусь. Мне стыдно было рассказывать об этом отцу, он бы не понял.
— И что ты делал?
— Забирался в постель к брату. Почему-то казалось, что если он рядом, то со мной ничего не случится. И видишь, не случилось.
В Гримхольде, надо полагать, брата не было.
— Потом, уже в школе, страх прошел сам собой. Там за счастье было до кровати добраться и уснуть раньше, чем кто-то начнет храпеть… или разговаривать во сне… или не во сне. Подъем в шесть утра, умывальника всего два, а нас — две дюжины. Кто встал раньше, тот добрался до воды. Кто не добрался, тот к завтраку опоздал… кто опоздал, тот ждет обеда. Как-то быстро стало не до страхов.
Мама время от времени заговаривала о том, что домашнее образование не способно заменить приличного пансиона, где меня бы научили тому, что следует знать и уметь девушке.
— Потом я боялся Каменного лога. Слышал рассказы, пусть бы и в школе запрещалось говорить о нем. Но разве кто способен заткнуть подросткам рты? И дортуаре по ночам обсуждали, чувствует ли боль тот, кто сгорает заживо. И долго ли он проживет.
Я больше не задаю вопросов, но Оден сам отвечает.
— Чувствует. И живет долго. Мы вообще живучие… еще боялся за брата, когда он ушел. Виттар очень мягкий, ранимый и впечатлительный. Но он вернулся… страхов много, Эйо. Вопрос лишь в том, что им противопоставить.
— Я не хочу бояться.
И высвободив руку, дотягиваюсь до его щеки. От родинки к родинке, по спирали. Сворачивая и разворачивая, невзначай касаясь волос, которые отросли и стали жесткими, как проволока. А вот подшерсток все еще мягкий. И его приходится вычесывать мелким гребнем, иначе сбивается колтунами.
— Поцелуешь? — Оден жмурится.
Попробую.
Жаль, что гроз больше нет. В тот раз мне было куда проще решиться.
Альва.
Если бы и имелись сомнения, то сейчас исчезли бы.
У Одена всякие женщины были, и человеческие, довольно слабые, хрупкие; и вымески, отличавшиеся выносливостью и некоторой грубоватостью облика; и псицы, пусть бы и низшего рода. Случайные ли встречи, которыми хороши были королевские маскарады, или же связи, порой рождавшиеся из этих встреч, но редко длившиеся дольше недели-другой.
Были жены, которым надоело замужество и скука, вдовы, уставшие нести вечный траур в ожидании нового приговора от райгрэ, и порой — почтеннейшие матери семейств, еще не старые, но уже утомленные собственной почтенностью.
Те, кто искал приключений. Впечатлений. Денег. Или помощи рода.
Так или иначе, но рядом всегда находилась женщина, которая желала бы разделить с Оденом постель, не важно, на какой срок. В Гримхольде в их числе попадались и альвы, но их Оден старательно избегал, не из брезгливости, но уж больно хрупкими они казались.
Одинаковыми.
Узкие лица с неестественно тонкими чертами, но непременно длинноносые. Глаза всех оттенков зеленого. Пухлые губы. И фигуры, лишенные всякой женственности.
Вправду ивовые прутья, одинаково гладкие ровные со всех сторон.
Одена отторгали и запах, и вид, и движения, плавные, текучие какие-то, словно бы сам воздух, окружавший альвинов, был иным, медвяно-плотным.
А вот к Эйо его влекло, и отнюдь не как к потенциальному источнику.
Воздержание сказывалось?
Вероятно. Последней его женщиной была вдова-полукровка. Невысокая и кряжистая, она обладала спокойным норовом, была молчалива и покорна. Оден не помнил ее лица, но помнил пышную грудь с синими веточками сосудов, мягкие складочки на боках и уютную округлость бедер.
Ему в принципе нравились такие женщины, было в них что-то успокаивающее.
А может прав Виттар, говоря, что в каждой Оден видел ту первую, которая появилась в старом поместье с легкой отцовской руки.
