Леа не успела подумать ни о чем другом, потому что профессор Каррьер, пребывающий в самом хорошем расположении духа, шел прямо к ней, протягивая руки. Она медленно, словно в замедленной съемке, поднялась, в то время как возбужденные голоса группы прямо-таки набатом отдавались в ушах.
— Дорогая моя, — произнес профессор Каррьер характерным для него певучим голосом. — Разве не ужасны эти постоянные отключения света?
Как обычно, его элегантный вид заставил Леа ненадолго застыть в благоговении, затем очарование разрушилось и ее снова поглотил мир учебы и университета.
Несмотря на свой высокий рост, профессор Каррьер обладал довольно хрупкой конституцией, а движения его составляли причудливую смесь грации и лаконизма, что Леа раньше замечала только у хороших танцоров. К тому же его седые, коротко стриженые волосы и аскетичное лицо очень гармонировали со скромным стилем одежды.
Профессор Каррьер, очень вежливый и приятный человек, у всех вызывал уважение. Однако его приветливость не маскировала то, что в его лице вы имели дело с образованным и весьма целеустремленным человеком. Леа была знакома со всеми его публикациями, хорошо зная, что профессор Каррьер — блестящий литературовед. Этот человек относился к своему делу более чем страстно — и как ученый, и как преподаватель. В конце концов, именно он явился решающей причиной того, что Леа выбрала этот нетипичный университетский город.
Леа ценила радушие и профессиональные знания профессора Каррьера, но было и кое-что еще, очаровывавшее ее: обычно она старалась соблюдать дистанцию по отношению к преподавателям, но профессор Каррьер с таким интересом относился к каждому из своих студентов, что устоять было невозможно. Поэтому Леа, отвечая на приветствие, заставила себя улыбнуться.
— Адам хорошо позаботился о вас? — спросил профессор, указывая на молчаливого мужчину, совсем недавно умудрившегося опрокинуть мир Леа вверх тормашками. Когда легкая улыбка на губах Леа начала таять, он понимающе кивнул. — Наверное, нет, насколько я его знаю. Мог бы и поиграть для юной леди на пианино, если разговоры ты считаешь излишними, — сказал он, уже обращаясь к молодому мужчине, по-прежнему сидевшему неподвижно. — Вы должны знать, что Адам — ужасный человек, дорогая Леа. Циник самого отвратительного толка. Он отлично подходит к здешнему климату. Вероятно, поэтому он уже так долго пользуется моим гостеприимством.
Что-то неуловимое в голосе профессора Каррьера заставляло предположить, что его критику по отношению к Адаму всерьез можно не принимать. Поэтому никто и не удивился, когда со стороны пианино донесся только негромкий смех, при звуках которого желудок Леа сделал совершенно невероятную мертвую петлю.
Группа расставила стулья полукругом перед камином. Завязалась дискуссия. Коллоквиум пытался осмыслить понятие романтизма, но еще больше каждый студент пытался добиться признания у профессора Каррьера. Точно так же, как и Леа, остальные великолепно подготовились к этому вечеру, который сам Каррьер называл «непринужденной беседой». В любом случае, все понимали, что каждый, кто не блеснет сегодня интеллектом, на следующее приглашение может не рассчитывать.
Леа давным-давно смирилась с тем, что никогда больше не переступит порог этого прекрасного дома. После встречи с Адамом ей слабо удавалось участвовать в полемике. Она по-прежнему была под властью притягательной силы, источаемой незнакомым мужчиной, а также была подавлена собственной жалкой неспособностью вызвать у него хотя бы малейший интерес к своей особе. Так и вышло: вместо того чтобы явить всем обширные познания в эпохе романтизма, она занималась исключительно тем, чтобы не забыть о дыхании. Ей не указали на дверь, заметив, что она является в дискуссии лишней, только потому, что в этом доме царила вежливость.
Случайно она поймала вопросительный взгляд Язны, которая, похоже, оправилась от очарования Адама, как только речь пошла об ее университетской карьере. Одними губами Язна спросила:
— Что случилось?
Но Леа только покачала головой. Она и сама этого не знала.
Где-то в глубине комнаты наматывал круги Адам. Иногда Леа казалось, что она слышит шорох штор, словно он снова принялся наблюдать за снегом. Профессор Каррьер приглашал его присоединиться к ним, но тот только безразлично произнес: «Может быть, позже». То, что он, несмотря на это, не покинул комнату, прямо-таки сводило Леа с ума. И если она не слишком ошибалась, то Каррьер испытывал нечто подобное: то и дело он обводил взглядом гостиную, и на лице его мелькало раздражение.
— Немалое значение имеет здесь вопрос души, или как вы полагаете? — обратился профессор Каррьер непосредственно к Леа.
Она лихорадочно копалась в памяти в поисках подходящего ответа.
— В романтизме глубины открывает тайный путь, — начала она, приводя в порядок мысли. — Это видно на примере живописи. Живописец чувствует произведение искусства внутри себя. По крайней мере, так говорит Каспар Давид Фридрих, картина которого «Монах у моря» является, пожалуй, самой известной картиной эпохи романтизма.
Прежде чем Леа успела продолжить, ее перебил Борис, агрессивный тон которого словно хотел уверить всех в том, что Леа не права, а прав всегда он. Потому что Борис всегда бывал прав.
— Я невысокого мнения об этом смешении искусств, когда речь идет об абстрактных понятиях, — произнес он, пожалуй, слишком громко, подчеркивая свои слова широкими жестами. — Литературу нельзя объяснять через живопись. Зачем нужны определения, если все можно объяснить при помощи всего?
Леа хотела возразить ему, когда у нее за спиной раздался приятный голос Адама.
— Любому человеку, интересующемуся духом романтизма, трудно проводить кристально четкие границы. Картина «Монах у моря» — великолепный тому пример. Можно даже утверждать, что она несет в себе почти все, составляющее романтизм.
Сконфуженная Леа обернулась и посмотрела Адаму прямо в глаза. Они были узкими — кошачьи глаза, окруженные густыми ресницами, радужка — темно-зеленого цвета. «Словно затененный деревьями пруд», — мечтательно подумала она, в то время как ее тренированный университетом язык спросил:
— А почему только «почти»?
Адам, не отрываясь, посмотрел прямо на нее, и веселая улыбка тут же исчезла с его губ.
— Потому что она только лишь обозначает темные стремления.
Утром ее разбудила острота морозного воздуха. Леа медленно открыла глаза и поглядела на скрытое в дымке утреннее солнце. В голове у нее продолжался фильм сна, гоня по экрану одну сумасшедшую картинку за другой, так что у нее закружилась голова, несмотря на то, что она лежала плашмя на спине. Ее преследовали, на нее напали, развернули, опрокинули — и все повторялось до тех пор, пока она не стала задыхаться. Однако животный страх за свою жизнь смешивался с наслаждением от собственной беспомощности. И возбуждением, когда все вокруг погружалось во тьму. Неописуемая потребность если уж быть уничтоженной, то тогда уж и быть хотя бы найденной.
