— Твоя тетушка пыталась с тобой побеседовать.
Сердце екнуло.
А если… и тут же Катарина сердито велела себе успокоиться. Во-первых, эта женщина определенно не является родственницей Катарины, а во-вторых, какая разница, что она подумает или скажет?
— Когда?
— А вот сразу после полуночи.
— Странно, — Катарина уселась перед туалетным столиком и осмотрела себя.
Ничего не изменилось.
На лбу не возникла клейма, которым в древности метили распутных женщин, губы не распухли, в глазах ни тени стыда.
— Она сказала, что услышала крик.
— Я не кричала.
— Ты нет, — почти миролюбиво согласилась Джио и, тронув косу, сказала: — Надо же… утерпел.
Это она про Кайдена?
И что не так?
Волосы он трогал, и это было приятно. А еще гладил шею Катарины. Щеки. И руки. Касался узоров, и они, будто теряя силу свою, исчезали, возвращая Катарине давно позабытую свободу, ощущение той силы, что скрывалась в теле.
Правда, теперь узоры вернулись на свое место.
Сетью?
Замком?
— Кто кричал?
— А вот то и интересно, что я не поняла, кто кричит и где, — Джио сама разобрала косу и, вооружившись щеткой из свиной щетины, принялась за пряди. — А у меня слух получше вашего будет.
Щетка больно дергала за пряди, а Джио выглядела задумчивой.
— Я сказала, что это кому-то из служанок мышь дорогу перебежала. И что не стоит волновать тебя. Что ты приняла снотворное.
— Почти, — Катарина улыбнулась, и отражение в зеркале ответило ей улыбкой. Это отражение ничуть не походило на парадный портрет, который придворный живописец начал создавать еще до свадьбы.
На том портрете Катарина прилично бледна.
И волосы у нее зачесаны гладко. Их почти не видно под жемчужным венцом, как не видно и самой Катарины, ибо платье ее настолько роскошно и выписано столь умело, что хочется разглядывать лишь его.
Тот портрет так и остался в Большой зале, сменив собой предыдущий. Интересно, снимут ли его потом, после свадьбы Джона? Или ему и его королеве положены новые места, а нарисованная Катарина так и останется подле царственного Генриха, который тоже на портрете был совсем иным, чем в жизни: моложе, красивей и благородней.
Пальцы Джио выплетали новую косу.
Простую.
— Она очень настаивала. Пришлось ее усыпить.
— А ты…
— Могу. На человека, на которого влияли, повлиять несложно, — Джио перехватила косу синей шелковой лентой. — Ее разум давно запутался. Я отнесла ее в комнату. А затем отправилась по этажам. И клянусь тварями с изнанки, в доме было тихо.
— Может, и вправду кто-то мышь увидел?
— Может, — легко согласилась Джио и, наклонившись к самому уху Катарины, тихо-тихо произнесла: — В этом доме нет ни мышей, ни крыс. Как нет и пауков. И никого-то, кому положено обретаться в подобного рода домах. Это плохое место, девонька…
Катарина почувствовала, как по спине побежал холодок.
— И… нам стоит уехать?
— Сама решай, — Джио вернула щетку на туалетный столик. — Все дело в доверии… но людям опасно верить.
— А нелюдям?
— Тем паче, — губы растянулись, обнажая острые длинные клыки. — Но если вдруг… просто позови, лапонька. Если я и ослабла, это еще не значит, что вовсе ни на что не способна.
По тонким перышкам поползли нити огня, которые Джио собрала в ладонь и, поднеся ко рту, просто-напросто вдохнула.
— Почему ты мне помогаешь? — этот вопрос показался Катарине невероятно важным. — Мой отец… я правильно поняла, что он обманул тебя когда-то?
Джио слегка склонила голову.
Это согласие?
Или она просто слушает.
— И ты его ненавидишь.
— Ты даже не представляешь, насколько.
— Однако если бы ты могла причинить ему вред, ты бы это сделала. Стало быть, не можешь.
Ее кивок был едва заметен.
— Но я… ты принесла клятву, что опять же исключает возможность причинить вред. В какой-то мере. Однако это не значит, что ты должна мне помогать. А ты помогала. С самого первого дня.
— С самого первого дня я представляла, как забавно было бы, если бы ты лишилась головы, — Джио сощурилась, и проглоченный огонь блеснул из-под ресниц. — А лучше, чтобы я тебя лишила головы. Это ведь не так и сложно. Чуть повернуть, чуть поднажать, приложить малую толику силы, что у меня еще осталось. Но клятва мешала… изрядно мешала. Он всегда умел их составлять. Знаешь, как его зовут наши?
— Как?
— Словопутом.
— Ты не первая, кого он…
— Первая. Но не последняя. Он забрал часть моей силы, и тогда собственные его возросли. Думаешь, его друг так уж желал делиться добычей? Знанием? Нет, он обратился к отцу за помощью. Попросил побеседовать с одним безумным дервишем. Их там много… порой мне кажется, что от вечной жары в колониях каждый второй становится безумцем. А каждого первого лишает разума бесконечный дождь.
Джио мелко отряхнулась, как это делают собаки.
— До сих пор неуютно… а ты не сиди, к завтраку собирайся, пока твоя тетка сюда не приперлась.
— Не моя.
— Нехорошо рушить игру, особенно чужую.
И Катарина с ней согласилась.
Из платьев, которых осталось не так и много, она вытянула темное, цвета ночного неба, украшенного лишь простой вышивкой по рукавам и подолу.
— Твой отец умеет красть чужие тайны. И тот дервиш вдруг уверился, что перед ним сидит самый надежный, самый верный друг, которому можно довериться. Он нарисовал карту. А когда наваждение схлынуло, попытался убить Словопута.
Странно.
И главное, похоже на правду. Никто и не помнил, чтобы отец брался за оружие. А еще никто не понимал, как получается у него делать то, что он делает.
Без угроз.
Без подкупа. Просто беседуя с людьми. С разными людьми. И многие из них отца втайне ненавидели, верно, были правы, но и ненависти оказывалось недостаточно, чтобы устоять перед его речами.
Платье легло муслиновой броней.
И сама Катарина… перед свадьбой он наведался и говорил. В кои-то веки не отдавал приказы, но именно говорил, так, как ей когда-то мечталось. Доверительно. Как с равной. Он рассказывал о роде и важности этого брака, о терпении, которое Катарине понадобится, чтобы исполнить свой долг, о… о многом. И она поверила.
— Но убить его тоже непросто.
— Из-за крови?
— Эта была отдана не добровольно, что бы он ни думал. Магия умеет различать подобные вещи. И пусть мне пришлось платить за глупость, но и он рано или поздно ошибется. А мое счастье в том, что даже в этом теле я проживу куда дольше обыкновенного человека.
— Ты красивая.
— А ты дурочка, которая не воспользовалась своим шансом, — проворчала Джио, отворачиваясь. — Что до прочего, то… однажды я поняла, что твоя смерть не принесет ему боли. Что ты для него значишь ничуть не больше, чем я. И это было странно. Мой род… слишком мало осталось подобных мне. И каждое дитя для нас — это воистину сокровище. Да сокровищем ты и стала. Вряд ли когда-то у меня появятся дети.
— Я могу отписать Джону.
— И тот отнимет мою флейту, а потом, поддавшись высокому чувству, вернет ее? — Джио фыркнула. — Самой-то не смешно?
— Уже смешно, — Катарина застегнула последнюю из трех дюжин пуговиц.
Осмотрела себя в зеркале, признав, что отражение стало строже и старше. И не мешало бы воспользоваться пудрой, ибо веснушки совсем с ним не увязывались.
— Даже если и вернет… в ней уже не осталось жизни и силы. Словопут ее всю выпил.
— Мне жаль.
— Помнишь тот день, когда тебя пытались убить?
— Сложно забыть, — Катарина осторожно пристегнула воротник из черного траурного кружева. — Я до сих пор не знаю, как выжила…
— Кровь. Тогда я отдала ее. Добровольно. Во второй раз. И этого хватило. Нам обеим.
— И что теперь?
Джио встала за спиной и помогла зацепить край кружева за железный крючок.
— Ничего. Живи, пока есть возможность. Соблазни этого бестолкового теневика. Роди от него дитя. Никто не посмеет тронуть того, в ком есть хоть капля крови Дану. Даже твой отец не рискнет связываться с ушедшим народом… да…
