надо сделать до наступления утра. Потому что к утру Пакрион уже точно узнает, что его планы кто-то разрушил, и начнет действовать сам.
Луиза грустно улыбнулась, покачала головой.
— Такой же горячий… Как и она. Хорошо, пусть будет этой ночью. На самом деле, идти не слишком и далеко — ее держат на окраине города. Но перед тем, как мы расстанемся, и больше не увидимся никогда, я хочу тебе кое-что показать. Пойдем?
***
Он не стал упрямиться. Сам не знал, почему, но предложение королевской фаворитки отозвалось внезапным предвкушением чего-то светлого и доброго. И, пока мимо проплывали темные коридоры, комнаты, мебель в белых чехлах, выглядывающая из мрака словно призраки, Итан послушно шел за Луизой, стараясь не наступить ненароком на волочащийся по паркету хвост атласного халата. Страх за Вельмину как будто отпустил — временно, конечно, ровно до тех пор, пока не станет понятным, зачем позвала Луиза, но… Итан внезапно почувствовал себя так, словно с плеч свалилась каменная глыба, даже дышать стало легче.
— Ты не помнишь меня? — спрашивала тем временем она, — я носила тебя на руках, когда его величество не видел. Ты сидел у меня на коленях, года два тебе было, и вылил мне на платье кружку молока… Ты был прехорошеньким малышом, Итан, но в одном тебе не повезло. Твоя матушка знать не знала, когда выходила замуж, о том, что твою кровь будут проверять на принадлежность королевскому роду Аривьена.
Итан слушал ее в пол-уха и как будто сам растворялся в полумраке, в котором нет-нет, да мелькали мутные, расплывчатые воспоминания. И среди образов короля, которого он так любил, когда был маленьким, обрывков воспоминаний о светлых и нарядных дворцовых залах, вдруг всплыло миловидное и юное личико в обрамлении белокурых кудряшек.
«Хотите поиграть в прятки, ваше высочество?»
Да, он подрастал, и Луиза частенько бывала рядом. И им было весело вместе.
— У вас не было своих детей, — вслух сказал он, — почему?
Женщина остановилась так резко, что он все-таки наступил на край волочащегося по полу халата. В полумраке ее красивое — до сих пор красивое — лицо было печальным.
— Потому что королю не были нужны бастарды, — сказала она, — даже тогда. Потому что наследовать трон мог только ребенок, рожденный в законном браке, освещенном в храме наших Богов, и поэтому ненужных детей просто убивали нерожденными. Никто меня не спрашивал, хочу ли я становиться любовницей его величества… А Вирея — что ж, она все знала. И точно так же понимала, что все, что нам остается — только взаимная поддержка. Да, Итан, твоя матушка была на удивление мудрой женщиной. И мне жаль, что никто ее не предупредил о проверке крови… Жаль. Потому что иначе, думаю, все были бы живы и счастливы, насколько это возможно.
Она отвернулась, затем медленно двинулась дальше, шелестя атласом. И не вспыхнуло у него ни гнева, ни презрения по отношению к Луизе. Та Луиза, из воспоминаний, была светлой и не несла в себе зла — в отличие от королевы Лессии. Луиза и сама была жертвой обстоятельств и обычаев Аривьена.
— Ну вот мы и на месте, — сказала она, отворяя неприметную дверь. Они уже прошли мимо десятка подобных, белых, с резьбой.
— Я все-таки зажгу свет.
Итан кивнул, осматриваясь. Похоже, очередная гостиная. Или кабинет. Снова белые чехлы на креслах и диване, пустая птичья клетка в арке окна. Ажурный фонарь в руках Луизы пыхнул так ярко, что Итан невольно отшатнулся и прищурился — все ещё привыкал…
— Смотри, — она подняла фонарь, свободной рукой указывая куда-то на стену, — вот она.
И он, все ещё щурясь, увидел.
Это было похоже на внезапную вспышку. На взрыв. Где-то глубоко внутри, когда тело разрывает на куски, но боль при этом странная, тягучая, сладкая, словно горячая карамель. А следом — первый вдох, и холодный воздух сталью взрезает грудь, и крик рвется наружу, но тут же замирает, накрепко запертый внутри. И зубы стиснуты так, что еще чуть-чуть, и начнут крошиться.
Матушка. Он ее забыл, но снова увидел — и вспомнил. Воспоминания неслись, как лавина с гор. Он вспомнил это платье — из синего бархата, с вышитой золотой сеточкой по краям рукавов и высокому вороту стойкой. Вспомнил, как тянулись пухлые розовые ручки к туго уложенной на затылке косе. Вспомнил… Глаза, брови, щеки с легким румянцем…
— Побудь здесь, — Луиза поставила фонарь на край стола, — Тень потом отведет тебя помыться и даст одежду.
Итан не ответил — да он почти не слышал ее.
Взгляд приклеился к лицу, красивому и строгому. Но виделась в нем сейчас отнюдь не строгость — а немая мольба. Защитите моего ребенка, вот о чем кричал портрет, и Итану казалось, что вот она, по ту сторону стекла, бьется в невидимую преграду кулаками, и умоляет, просит… Немой вопль к небесам.
Итан шагнул вперед и, протянув руку, коснулся полотна. Погладил по светлому запястью, растравляя в груди старую рану. Ему так хотелось коснуться живой руки, гладкой и теплой — но под пальцами осталось только шершавое полотно. Матушки здесь больше не было.
— Мне так жаль, — невольно вырвалось, — я так хотел, чтобы мы с тобой встретились. Мне…
Все слова были бессмысленны.
Все его прошлое сошлось на этом портрете и осталось по ту сторону стеклянной стены, вместе с вечно молодой красивой матушкой, которую он когда-то очень любил. И было, в общем-то, понятно, что там, за стеной, остался кусок его сердца. Наверное, лучший кусок.
Итан опомнился. С силой провел ладонями по лицу, потом ещё раз внимательно посмотрел на портрет, стараясь запомнить каждую, самую мелкую, деталь, чтобы лицо королевы навсегда отпечаталось в памяти. Вряд ли он когда-нибудь ещё увидит ее, даже на портрете. Потом он погасил фонарь и вышел из комнаты. В коридоре его ждала поджарая фигура Тени, ее совиные глаза золотились в потемках.
— Идем, — просто сказала она, — госпожа передала тебе форму королевского гвардейца. Приведешь себя в порядок, и пойдем. Я отведу.
***
Все, что было потом, оседало в памяти неровными кусками. Как будто кто-то в гневе разорвал письмо, высоко подбрасывая клочки бумаги, и они, крутясь, переворачиваясь, оседают на пол, один за другим. Каждый обрывок — воспоминание, въевшееся в память, словно чернение в серебро.
Вот он моется — быстро, на скорую руку, в большом тазу. Жесткая губка
