и не взглянул даже.
— Я думаю, что до приезда Елицы ты в детинце под присмотром моим останешься. А как вернётся княжна, так судьбу твою решит. Пожалеет, может, или палками пожелает отходить. Или виру с тебя возьмёт… Сама слово своё скажет. Не могу в застенки тебя посадить, поговорить по-другому, хоть и надо бы, верно.
— А ты не перепутал ничего, Доброга? — Зимава даже с места подскочила. — Я тут пока княгиня.
Взглянула на Оляну, которая так и стояла молча в стороне, не заступаясь за неё, не пытаясь вразумить взлютовавшего боярина. И во взгляде подруги такая тоска встала вперемешку с жалостью, что смотреть на неё стало совсем тошно.
— Ничего не перепутал, — воевода встал. — Я так решил. Но последнее слово будет за Елицей. Отмой её и позови челядинок убрать в горнице, — отрывисто велел он Оляне.
Та кивнула, провожая его взглядом, и как боярин вышел, в хоромине стало почти тихо. Только слышно было, как переговариваются кмети, кряхтя от тяжести тела Эрвара, которого они выносили прочь. Зимава снова уселась на лавку, не веря в случившееся. Воевода как будто не слышал её, решив всё заранее, и надеяться уж на его милость бессмысленно. А ждать великодушия Елицы, этой простодушной соплячки, и вовсе сил никаких нет — противно. Значит, думать надо, как дальше поступить. Остались ещё русы в дружине — значит, надо с тем, кто старшим у них теперь окажется, говорить.
Повинуясь мягкой, но настойчивой воле Оляны, скоро Зимава вернулась в свою горницу. Здесь уже было чисто, словно и не случилось ничего ещё недавно. За окном уж наливалось прозрачным светом небо, веяло свежестью, травой росистой и другой влагой — от чисто отскобленных досок пола. Челядинки справно убрали все следы крови, перестелили лавку — и пропали тут же. Можно догадаться, какие слухи теперь станут ходить по всему детинцу. Да вряд ли воевода пустит их дальше. Даже ему это вовсе не нужно.
Зимава прошлась по горнице медленно, словно оказалась здесь впервые — и все вещи, что давно лежали на своих местах там, куда она сама их поставила, выглядели чужими, ненужными. Она уже ополоснулась, смыв с себя кровь Эрвара и семя его, что с ней смешалось — но так и осталась грязной, запятнанной — там, где не дотянется ни одна лыковая мочалка, где не ототрёшь всё щёлоком жгучим. В душе. Израненной, болезненной теперь — Зимава так остро, словно спицей калёной, чувствовала её сейчас внутри.
Воевода разрешил только Оляне заходить к ней да чернавкам — под её присмотром, коль понадобится. Хоть стражу у двери не оставил — и то ладно. Никогда она и помыслить не могла, что пленницей в собственном доме окажется, да не абы какой — как было, когда появились здесь Светоярычи, которые почти ни в чём неё не неволили — а самой настоящей: ни шагнуть, ни вздохнуть без надзора.х, пусть и незримого. Кто мог бы ожидать, что так всё обернётся, что не пожелает Доброга, муж всегда к ней приветливый, вставать на её сторону? Да многое, видно, поменялось и в его мыслях тоже.
Зимава не знала, куда себя деть, смириться хотела было, погасить пламя негодования и гордости поруганной внутри — да не могла. Даже Оляна вмиг словно отдалилась от неё, да только думалось, что воевода знатно её застращал: всё ж муж её под его дланью служит — перечить лишний раз тоже дело неблагодарное.
И совсем уж можно было спятить взаперти, потонуть в приливах жутких приступов страха и паники, что стискивали сердце холодными цепями всё чаще, да хоть позволял Доброга во двор выходить — вместе с соглядатаями приставленными, вестимо. Порой и хорошо оттого делалось, легче становилось на сердце болезненном, а иногда — лишь хуже. Всё чудилось-вспоминалось, как проходили недавно этими тропками они с Эрваром вместе — и тогда дрожь ледяная по спине пробегала, не верилось снова, что нет его больше и что сама она его жизни лишила. Словно какой другой человек это сделал.
Вот и нынче Зимава плелась по тенистой тропке, слушая гомон далёкий у изб дружинных. Такой же он был, как и вчера, кажется, да и другой: чуть громче, взволнованней звучали отрывистые голоса кметей, и даже гридни за спиной явственно напряглись, вслушиваясь в них.
И стоило свернуть к ним через сад, как вышел навстречу воин из бывшей Эрваровой ватаги. Люди его многие остались служить в Велеборске, когда как другие засобирались в Логост. И осуждали они, кажется, княгиню, что вожака их убила, но слишком не серчали. Многие судили, что за деяние низкое, его и оскопить можно было бы: поверили всё ж в то, что Зимава про случай тот рассказала. Да в то, что приукрасили после здешние женщины. Остался старшим у них другой рус — Торгард, и Зимава размышляла уже над тем, как бы его к себе приблизить исподволь.
Он-то и поспешил к ней. Судя по лицу смурному — с вестями недобрыми.
— Вести худые, княгиня, — тут же выдал, поклонившись. — Гонец приехал от купца одного. Говорит, лодьи из Зулича причалили неподалёку. Воинов на берег сошло немало. И по земле тоже идут. Доброга просил передать.
Зимава так и встала на месте, пытаясь весть недобрую, нежданную в голове уложить.
— Я поняла, иди, — отослала она воина. — Спасибо.
Тот снова поклонился, скользнув по ней внимательным взглядом, и мигом из виду пропал. Забурчали тихо позади гридни, обсуждая услышанное, и от низких их голосов аж внутри всё задрожало, будто твердь под ногами закачалась.
И понемногу гроза, что нависла в очередной раз над Велеборском, застлала взор — и звучал как будто утробный грохот её в ушах. Не стерпел Гроздан потери Елицы. Не простил того, как нахально — не менее, чем он сам — Чаян забрал княжну у него из-под носа. В тот миг, верно, как возомнил уж себя зуличанин князем будущим.
И, получается, не ко времени отбыло остёрское войско. Уж, верно, прознав о том, зуличане и осмелели вконец. Но только на сей раз не Зимавин гонец им о том сообщил. Она огляделась в пустом саду, ожидая, что в любой миг на неё свалится ещё какая худая весть, они здесь, верно, за каждым кустом таятся — и пошла в горницу к себе. Теперь мужам решить, что делать с подступающими к порогу неприятелями. Высылать в бой войско, чуть окрепшее после прекращения
