— Здрасьте, приехали! — наотрез отказалась понимать ее Чуб.— И че ты нам предлагаешь? В рабстве сидеть? Третьей клубничкой в пятом ряду? Ты нормальная во-още? У нас независимое государство! Мы развиваемся! Мы так изменились. Мы с каждым днем все лучше и лучше!
— Ты что националистка? — слегка удивилась Катя.
— Я — патриотка! — взорвалась Даша Чуб. — А вы!.. Что с тебя взять, полька несчастная! Но от тебя, Маша, я этого не ожидала. Хотя чего от тебя было ждать. Ты со своими русскими — Булгаковыми, Врубелями, князем Владимиром. Булгаков вообще не украинский писатель! Он русофил! Он говорил, что нашего гнусного языка не существует на свете. Скажешь, нет?
Студентка схватила ртом слишком большой кусок воздуха, подавилась и ничего не сказала.
Тут автор должен сказать за нее.
Нельзя сказать, что Маша не любила свою страну. Она любила... Просто то, что она любила в своей стране больше всего — Киев, Булгакова, Свято-Печерскую Лавру, Владимирский собор, расписанный Васнецовым и Врубелем — было неотделимым от России, и потому, как бы не обстояли политические дела, внутри Маши, они были неотделимы. Вот в чем, проблема. Ты понимаешь меня, читатель?
Если нет, может закричать вместе с Дашей Чуб:
— Ты что, русская?!!
— Русская, — скорбно сказала Маша, хоть это было ясно и так из одной ее хрестоматийно русской фамилии. — Ну не в этом же дело… Не в этом!
— А в чем? — набычилась однофамилица гоголевского козака Чуба, батька Оксаны и тестя Вакулы.
— В том, сколько людей погибло! «Красные» убивали националистов, националисты убивали русских. Брат шел на брата. Людям выкалывали глаза, закалывали штыками. На их коже вырезали погоны. Монахов распинали на воротах церквей…
— Это я уже слышала в школе, — выпятила губу Землепотрясная Даша.
— Но это не школа, — всхлипнула Маша. — А вторая мировая. Концлагеря. Из жира людей делали мыло! А голод 33-го. Из сел выгребли еду! Хлеб изъяли и отправили на экспорт…
— Голод мы тоже проходили.
— А вы проходили, — возроптала историчка, — что в 30-ом году крестьяне пахали днем на коровах, а вечером доили их кровью? А в 32-ом пахали уже на беременных женщинах, потому что коров не осталось! Что за два года голода умерло семь миллионов? Люди ели траву, коросту, люди ели людей! Умирающие лежали, как бревна прямо на улице. А те, кто еще мог ходить, шли мимо них на работу. И страшнее всего голод был на Украине. У нас! В 32-ом жена Сталина застрелилась, побывав в Харькове, и узнав про это. А ты ж патриотка! Посмотри, вокруг!
Байковое легло на горе, и сейчас перед ними, стоящими в ее середине, лежали, спускающиеся ступенями вниз, тысячи тысяч могил.
— Взгляни, сколько их здесь! А это не семь миллионов! Это намного меньше… Думаешь их убили Гитлер, Ленин, Сталин, Митя Богров? Нет, считай, что их убила ты!
— Я?!!! — возмутилась Даша.
— Ты убиваешь их прямо сейчас! Но, посмотри, посмотри, и скажи мне в глаза, разве независимое государство стоит пятидесяти миллионов смертей? То есть по числу его жителей?
— Что ты мне левые могилы в нос тычешь?! — завыла Чуб. — При чем во-още наша независимость к голоду? Украинская революция была бескровной.
— Выходит, не была, — жестко сказала студентка. — Если, отменив Великую Октябрьскую, мы, пятьдесят миллионов живущих на Украине, потеряем свою независимость, значит, мы могли получить ее только такой ценой! Ценной революции и пятьдесяти миллионов жертв. Подумай, согласилась ли бы ты, лично ты, заплатить эту цену?
— Я это не решала, — пробурчала Чуб.
— Но ведь сейчас решаешь!
— А почему, собственно, я? Ты, Катя, как?.. — перевела стрелки Даша.
— Да мне все равно. — Дображанская расстегнула пуговицу на воротнике-стойке, распахнула края.
Все это время она рассматривала мраморную усыпальницу их семьи.
Два имени, вырезанных почти в самом низу.
И размышляла совсем не о том, что было бы с их независимостью, кабы не было Великой Октябрьской, а о том, что было бы с ней, кабы ее папа и мама — были.
Была бы она, Екатерина Дображанская — иной?
Лучшей ли, худшей?
И как связанна смерть не миллионов, а этих, двух, самых важных для нее, с черным заговором:
Если же вы не поможете, свой яд не вынете, буду жаловаться ангелу-архангелу небесному… Он вас побьет, он вас пожжет… повыведет все племя и род.
— Я думаю, кто написал этот текст? — сказала она. — Неужели она сама? Сама принесла в жертву себя, свою дочь, внучку, правнучку, ради того чтобы я… — Катя помолчала. — Ладно. Страна развитого капитализма, втрое круче Америки, в общем, неплохо. Правда, если мы останемся в составе России, Киев не будет столицей, мы — станем провинцией. А это другое экономическое положение. Но, раз моя прапрабабушка таки была ведьмой, будучи Киевицей я…
— Ты не будешь Киевицей.
Маша опустила глаза.
— Почему?
— У Кылыны просчитано. — Ковалева рассматривала кладбищенскую траву под ногами. — Если мы отменим революцию…
— Я не буду Киевицей?
— Да.
— А кем же я буду?
«Еще раз прочитать «Рать»?
И сказать».
— Что такое? — ехидно пропела Чуб. — Наша Катя будет бомжем? Плакали ее магазины?
— Нет, не бомжем, — выдавила ораторша.
«Прочитав «Рать», я смогу… Я ничего не могу без «Рати»?»
— Кем? — потребовала продолжения Катя.
— Проституткой? Домохозяйкой? Укротительницей тигров?— разошлась Даша Чуб.
— Если Великой Октябрьской революции не будет…
«Прочитать или не прочитать?»
— Что тогда?
Маша осмотрелась вокруг.
Прочитав «Рать», она слышала дома. Но здесь не было домов.
Здесь было кладбище — бесконечное, мертвое и бесчувственное, бывшее частью огромного, видящего, слышащего, ощущающего.
«Оно заговорит со мной… Все, кто лежит тут. Я услышу их».
«Нет. Лучше сама… Я ж видела «Вертум»!»
— Если Великой Октябрьской не будет, нас Троих не будет тоже, — сказала она.
— Нас убьют? — сощурилась Катя.
— Наоборот.
— То есть как?
— Мы не родимся.
— Как не родимся?
— Вообще.
Выждав, Маша Ковалева подняла глаза.
Ее аудитория смотрела на нее в немом и несказанном изумлении.
— И ты всерьез? — спокойно осведомилась Катерина. — Всерьез предлагаешь нам пожертвовать жизнью ради революции?
— Ради ее отмены, — жалобно забубнила студентка. — Ради Киева! Наши церкви разрушили. Михайловский Златоверхий, Михайловский военный. Десятинную, Успенскую в Лавре. Рождества Христова, где отпевали Шевченко. Николы Доброго, где венчался Булгаков. Николы Марликийского, где венчались Ахматова и Гумилев. Полсотни церквей уничтожили в тридцатые годы, как вифлеемских младенцев за ночь. И тогда, и потом преследовали одну цель — убить Бога! И они убили его! Киев перестал быть Столицей Веры. Ради Бога!
