Волосы всё того же оттенка спелой пшеницы крупными локонами рассыпались по подушке. Среди них снова выглядывают сине-зелёные перья, как в тот день, когда я впервые её увидел. Во сне Габи откинула одеяло, и я замечаю, что вчера она всё-таки переоделась. Бежевый свитер и светлые джинсы, в отличие от больничного комбинезона, обтягивают её стройную фигуру, длинные рукава обхватывают запястья, подчёркивая, какие они тонкие. Девушка кажется до невозможности хрупкой, а лицо таким юным, что я невольно задаюсь вопросом, сколько же ей лет.
Обычно ярко-зелёные глаза сразу выдают её с головой, ведь она похожа на лучшую модель артифика, но никак не обычного человека, однако сейчас её глаза закрыты, а я всё равно замираю перед неземной, какой-то непостижимой красотой, чересчур идеальной, чтобы быть правдой.
После молитвы фарфоровая, неестественно светлая кожа окрасилась нежным розовым румянцем, ворох рыжих веснушек на щеках и шее стал заметнее, ресницы, едва темнее волос, кажется, стали ещё более пушистыми.
Вдруг правильные черты её лица искажаются, когда она хмурится, светлые брови сходятся на переносице. Габриэлла начинает беспокойно ворочаться и тихо всхлипывать, словно сейчас заплачет. Из-под одежды вновь начинает пробиваться слабое мерцание — неспокойное, нервное, как будто узоры на теле девушки способны волноваться вместе с их обладательницей.
Светлячок.
Может быть, ей снится кошмар?
При виде гримасы боли, которая застывает на лице девушки, сердце начинает биться в груди болезненно, и очередной удар как будто толкает меня вперёд, к Габриэлле. Я оказываюсь рядом именно в тот момент, когда Габи резко подрывается, теряет опору и почти падает с кровати, однако мне удаётся подхватить её, когда она испуганно распахивает глаза, сияющие необычайной, дикой зеленью.
— Это всего лишь страшный сон, — шепчу я, склонившись над девушкой. — Просто дыши глубже. Мне всегда это помогало. Дыши.
Она с усилием делает глубокий вдох, а затем ещё один, когда я помогаю ей сесть. Она всё ещё рвано дышит, но свет, льющийся из-под ткани, гаснет, и в надежде отвлечь девушку, я говорю:
— Ты справилась, — и киваю подбородком на её новую одежду.
— Ты не вернулся, — осторожно произносит Габриэлла. — Сьерра велела переодеться.
— Представляю, как она это сделала, — горько усмехаюсь я. В голосе девушки не было и намёка на упрёк, но я говорю: — Вчера стоило дать генералу время поговорить со своей дочерью. К тому же, — я задумчиво тру рёбра, которые до сих пор ноют после вчерашних приключений, — нужно было уладить несколько важных дел.
— Важных дел? — повторяет она, и, усмехнувшись, я говорю:
— Может, когда-нибудь расскажу тебе.
Конечно, вряд ли.
— Главное, что ты разобралась.
Она не улыбается, но глаза будто начинают сиять. Ловлю себя на мысли, что не видел её улыбку. А потом — на мысли, что меня это не должно волновать.
— Не со всем. С этим не знаю, что делать, — признаётся Габриэлла, поднимаясь и беря с виртуального кресла свёрток.
Я снова невольно улыбаюсь и объясняю:
— Это называется обувь. У вас нет такого понятия?
— Есть. Но она выглядит иначе.
— Выпрями ноги.
Она не двигается с места, пока я забираю у неё пакет, достаю кроссовки и опускаюсь на корточки.
— Нужно их надеть, — объясняю я и тянусь к ноге девушки, но она её убирает.
— Я привыкла жить… без них, — возражает Габриэлла.
Этот аргумент настолько нелепый во всей ситуации, что у меня сразу же в голове представляется картина, как девушка выходит босиком на центральные улицы Тальпы…
— С обувью будет теплее, — обещаю я и снова тянусь к ноге Габриэллы.
На этот раз она не противится, приподнимает ногу и позволяет мне дотронуться до ступни несмотря на то, что вздрагивает от моего прикосновения. Пока я надеваю кроссовку, девушка говорит:
— Ты выключил свет, — она замолкает, но я понимаю, о чём идёт речь, ещё до того, как она добавляет: — Когда пришёл Мучитель.
— Не хотел, чтобы в такой напряжённый момент тебе пришлось делать вид, что ты не видишь нас за односторонним стеклом.
— За односторонним стеклом? — переспрашивает она, а я тем временем завязываю шнурки на правой ноге.
— За преградой, — пытаюсь я объяснить. — Мы с той стороны видим тебя, а ты нас с этой не должна.
У меня ноют рёбра и приходится сдерживать дыхание, чтобы не заскулить от боли. Так что слова, произнесённые сквозь стиснутые зубы, звучат не очень дружелюбно.
— В смысле обычные люди не видят, — добавляю я.
«Она не поймёт, в каком плане — обычные!»
— То есть мы не видим.
— А когда надо мной гаснет свет, — уточняет девушка, — тогда даже вы не видите меня?
Я киваю и тянусь за левой ногой. Габриэлла, пошатнувшись, хватается за меня в поисках опоры. Её горячие ладони крепко сжимают мои напряжённые плечи, и их как будто сводит судорогой.
Я не помню, когда последний раз ко мне кто-то прикасался.
Девушка смущённо убирает руки, хватаясь за ближайшее виртуальное кресло, а я надеваю ей вторую кроссовку и завязываю шнурки, а потом поднимаюсь.
Габриэлла неловко отступает на несколько шагов. Забавно, что я делаю то же самое, а потом наши взгляды встречаются.
— Спасибо, — благодарит она. — И за это, и за… свет.
Я коротко киваю и поднимаю портфель, кладу его на кресло начинаю отыскивать всё необходимое.
— Когда вы говорили, мне показалось, что хорошо чувствуете друг друга, — признаётся Габи, и эти слова заставляют меня замереть и поднять на неё взгляд. — Иногда вы молчали, но складывалось впечатление, будто понимаете друг друга даже без слов.
— Мы давно живём на одной станции и вместе работаем, — отвечаю честно. — Мы бы хотели понимать друг друга не так хорошо, но уже знаем, кому можно доверять, а кому нет.
— И кому же можно? — спрашивает Габи и ждёт ответ, затаив дыхание.
Мы внимательно смотрим друг на друга.
— Ты можешь доверять только мне и Коди, — убеждённо сообщаю я девушке.
Она делает вдох.
— А Алану?
Мои брови приподнимаются.
— Нет, — говорю я спустя несколько секунд. Не желая пугать её раньше времени, я собираю всё необходимое, но так и не достаю из портфеля. — Ты знаешь, зачем я здесь?
— Я понятия не имею, что такое коммуникация, — вдруг признаётся Габриэлла, — но, наверное, вы должны обучить меня, чтобы я перестала казаться невежественной и нелепой, как сейчас.
Значит, она запомнила слова Бронсона. «Ребекка Олфорд, Дэннис Рилс, ваша задача самая ответственная — коммуникация, если, конечно, это слово применимо к дикарке. Вы должны обучить объект так, чтобы он перестал казаться настолько невежественным и нелепым, как сейчас».
Она чертовски права. Именно этого потребовал генерал. Но вслух я почему-то произношу совсем другие слова:
— Тебя сложно назвать невежественной или нелепой.
Мой голос звучит непривычно мягко и сипло, и Габриэлла часто моргает, удивлённо глядя на меня. Приходится прочистить горло, потому что мне самому такая интонация совсем не понравилась.
— Садись, — кивнув на кресло, прошу я девушку привычным тоном. — Мы сделаем тебе на запястье куар-код, договорились? Это рисунок на коже.
— Инсигния? — спрашивает она воодушевлённо. — Но инсигнии создаёт сам человек, — продолжает Габи задумчиво, присаживаясь на край кресла.
— Инсигния? — повторяю я, останавливаясь перед ней, пока Габи протягивает левую руку и приподнимает ткань свитера так, чтобы открылось запястье, но, увидев края узора, я не удерживаюсь и сам поднимаю её рукав выше, чем необходимо для куар-кода.
На внутренней стороне локтя и до самого запястья изображены шишки, ячейки чем-то похожи на соты. Что это цветы, я понимаю только когда скольжу взглядом по всему изображению и вижу уже распустившиеся бутоны, по форме напоминающие бабочек. Узоры переливаются оттенками фиолетового и изредка розового. Цвета кажутся насыщенными для рисунка, но для татуировки чересчур нежными, а линии — удивительно изящными. Бутоны как будто блестят капельками воды, и, завороженный красотой, я осторожно вожу по изображению пальцами. Удивительно, что капли выглядят невероятно реалистично, хотя кожа горячая и сухая. Надеясь разгадать эту загадку, я едва ощутимо нажимаю на запястье, поглаживая его, но так и не чувствую ничего, кроме приятно мягкости и гладкости кожи.
