class="p1">— А ты как? — поинтересовался друг. — Как у тебя дела с той девушкой… ну…
Про Лену он ни с кем так и не говорил. Даже с Этаном. Хотя тот и не оставлял попыток вывести его на разговор — то ли просто потому, что привык к таким вот откровенным беседам, в его деревушке такое было в порядке вещей, ничего необычного. Наверное, в этой беспардонной откровенности что-то было, но Люциан к такому был не готов. Поэтому лишь покачал головой:
— Не хочу об этом говорить, Этан.
— Да ты никогда не хочешь!
— Вот приеду к вам на свадьбу и все расскажу, — отшутился он.
— Ты, главное, ее с собой привози.
Почему бы и нет? Глядя в счастливое лицо друга, Люциан вдруг отчетливо представил, какой могла бы быть Лена рядом с ним. На этой свадьбе.
Такая простая деревенская свадьба, в разгар лета. Он не видел ни одной деревенской свадьбы, но сейчас ему почему-то представился сад и грубо сколоченные деревянные столы. А за ними — люди, счастливые, с раскрасневшимися от веселья, солнца (и не только) лицами. Простые наряды, никаких громких речей. И Лена — в легком длинном платье, голубом, в цвет ее глаз, с цветами в волосах. Откуда пришел этот простой образ, Люциан и сам толком не знал, просто неожиданно понял, что улыбается.
Этан еще рассказывал, как суетилась Аринина мама, как смущенно улыбался отец, увидев кольцо. Они всегда знали, что рано или поздно это произойдет, Этана они любили и очень обрадовались, когда узнали о помолвке. Младшая сестра Арины, Полина, та так и вовсе кружила вокруг сестры в надежде, что ей дадут поносить колечко. В деревне ходила такая примета: что если невеста позволит свое примерить, то скоро и тебе невестой быть.
О традициях родных мест Этан говорил с невыносимой теплотой. А еще о том, как плакали его мама и отец, когда узнали. Тоже от счастья.
Представить себе Фергана рыдающим Люциан мог только в одном случае: если Анадоррский все-таки отнимет у него трон. Почему-то эта донельзя циничная мысль снова заставила его улыбнуться. А вот мысль о матери — снова нахмуриться. Ее он вполне мог представить расчувствовавшейся. Искренней, светлой.
Такой, какой она всегда и была.
После разговора с Этаном Люциан еще долго не мог заснуть. Вспоминал те дни, когда мама была жива. Вспоминал, сколько времени она проводила с ним — хотя могла легко сбросить на нянь, воспитателей и гувернеров. Но нет, ей это нравилось. Нравилось с ним заниматься, нравилось с ним гулять, нравилось учить его всему. Сколько лет он не думал о ней, заперев все детские воспоминания на тысячи замков, не позволяя себе ни чувствовать, ни вспоминать?
Еще у нее был совершенно потрясающий голос. Низкий и в то же время такой волшебный, чарующий, обволакивающий. Когда она пела, замирали все. Все замолкали. Ее голос был каким-то воистину магическим, и маленького Люциана она тоже учила петь.
С этой мыслью он и заснул, а проснулся еще до побудки. Быстро принял душ, собрался и, хотя за это чисто теоретически могло прилететь, вышел из комнаты и зашагал по коридорам. В такое время, правда, дежурные уже редко ходили, потому что до пробуждения адептов оставалось совсем чуть. Но нарваться на каких-то рьяно исполняющих обязанности и желающих кому-то устроить, выражаясь словами Лены и Сони, хорошую жизнь, можно было вполне.
Не то чтобы Люциан переживал на этот счет, просто он хотел успеть поговорить с Леной до побудки. А с дежурными пришлось бы разбираться на месте, и это тоже отняло бы время.
К счастью, обошлось. В ответ на стук в дверь сначала не происходило ничего, а потом ему все-таки открыла совершенно взъерошенная и заспанная Лена в халатике. В таком коротком халатике, что пришлось приложить все усилия, чтобы об этом халатике не думать, а думать о том, зачем он пришел.
— Люциан! — прошипела она, когда осознала, кто перед ней. — Ты с ума сошел? Я тут сплю!
— Это хорошо, — произнес он.
В гарнизоне на учениях им рассказывали, почему во время войны самые опасные нападения — именно утром. Потому что сознание после сна мягкое и расслабленное. Поэтому сон во время военных действий — большая роскошь. Еще их учили мгновенно просыпаться, но Лену не учили. Поэтому он успел перехватить дверь, когда она попыталась резко ее закрыть.
— Я тебе не враг, Лена, — сказал еле слышно. — Может, уже впустишь меня? Нам надо поговорить.
— Не надо! Не о чем…
— Есть о чем. — Люциан шагнул вперед так резко, что она невольно отступила, и он захлопнул за собой дверь. — Точнее, о ком. О твоей лучшей подруге. Она беременна.
Лена
Если коротко описать мою жизнь за последний год, то это звучало бы так: звездец-звездец-капелька счастья-звездец-звездец-счастье-звездец. И дело не в том, что я пессимист, я скорее реалист, который трезво смотрит на вещи и оценивает ситуацию. Можно было бы конечно бить себя пяткой в грудь и концентрироваться на позитиве, как предлагало большинство именитых коучей моего мира. Может, и в самом деле есть такие люди, у кого такое получается, и все работает, но, дракона вашего в чертоги Лозантира, почему-то не у меня. Если у меня счастье, я радуюсь, а если (привет, нераскрытая тема) — жопа, то я не буду улыбаться и со снисходительной улыбкой сообщать всем, что это величайший урок в моей жизни, чтобы я выросла и стала достойнее. В моем случае, как мне кажется, вообще гораздо проще сказать: что выросло, то выросло, вспоминая знаменитый анекдот.
Хотя когда я открываю дверь, а за ней оказывается Люциан Драгон, а я настолько сонная, что даже не успеваю ее закрыть, мне уже не хочется вспоминать анекдоты. И уж тем более не хочется их вспоминать, когда он выдает, что Соня беременна! Я настолько теряюсь в этот момент, что даже позволяю ему войти и закрыть за собой дверь. Люциан умудряется еще и заклинание Cubrire Silencial повесить, а я все еще стою и хлопаю глазами. Мне очень хочется верить, что такая заторможенная реакция — спросонья, а не потому что Ленор Ларо убивает мой мозг. Или свой мозг. Или одному мозгу слишком много нас двоих.
— Так, — осторожно говорю я, плотнее запахивая халат, потому что взгляд Люциана подозрительно залипает на вырезе. — И
