тяжело, с толикой недовольства, словно перед выполнением трудовой повинности, и начал раздеваться, быстрыми, резкими движениями. Аверил натянула одеяло повыше, пряча глаза. Уж голых мужиков она всяко повидала, и у матушки Боро, и в родной деревне, и оттого не испытывала желания смотреть вновь. По звуку шагов поняла, что проклятый приблизился к кровати с другой стороны, забрался под одеяло. Матрас прогнулся под двойным весом, но Аверил не шевельнулась, лёжа на боку, спиной к Герарду. Только закрыла глаза, моля божиню, чтобы если и свершилось что этой ночью, то — поскорее.
Чтобы боль была несильной.
И чтобы достало сил да терпения сдержать сияние.
Минуты текли неспешно, сменяя друг друга неторопливо, лениво даже. Герард лежал неподвижно на своей половине постели, явно не меняя позы, порою казалось, что и вовсе не дыша, не пытался ни придвинуться к Аверил, ни прикоснуться. Из-за толстой двери и стен, обитых чем-то плотным, ныне прикрытых дешёвыми гобеленами, не доносилось ни звука, и лишь вкрадчивое потрескивание огня в камине нарушало воцарившуюся в комнате тишину. И вскоре Аверил сама не заметила, как увлекло её неумолимо в объятия духов сна.
Во сне было лето, солнце и пёстрое многоцветье луга за деревней, того самого, где Аверил бегала несмышлёной девочкой и собирала полевые цветы. Душистую охапку относила маме, сидевшей на старом поваленном дереве на краю луга и наблюдавшей за дочерью, и мама плела для них обеих венки, настоящие цветочные короны, что Аверил были дороже корон золотых, каменьями драгоценными усыпанных. И так легко было тогда вообразить, будто мама и впрямь королева, прекрасная сказочная королева, она, Аверил, маленькая принцесса, а луг да лесная опушка вдали — всё их королевство, пусть и крошечное совсем, но мирное, привольное и нет в нём никого, кто обидел бы его правительницу или дочурку её. Нет злых детей, нет презрительных взрослых и нет чудовища, в которого превращался отчим.
Глупые детские мечты.
И сны глупые.
Тем больнее после них, светлых, радостных, словно вырванных из жизни, никогда Аверил не принадлежавшей, возвращаться в мир настоящий. Холодный, крикливый, с грязными улочками маленького города, с равнодушными людьми, с борделем, затихшим к утру.
К мужчине, что прижимался со спины, касаясь дыханием шеи, к непривычно тяжёлой руке, возлежащей на талии хозяйским напоминанием о том, кто Аверил такая на самом деле и что ничегошеньки у неё нет, даже права решать за себя.
Аверил не знала, сколько она лежала неподвижно, страшась шевельнуться и лишь глядя широко распахнутыми глазами на светлый прямоугольник окна. Что ей должно делать? Поутру клиенты завсегда уходили, даже те, кто девочку на всю ночь брал, а ежели кто задерживался, так матушка Боро не стеснялась зайти и ласково о времени напомнить.
На крайний случай и охрану звала.
— Ты опять боишься, — голос проклятого прозвучал неожиданно ясно, без капли сонливости, и слышалось в нём разочарование, непонятная досада.
— Я не… не боюсь, просто я… — начала Аверил и умолкла в растерянности.
Не скажешь же, что она ведать не ведает, что клиент может потребовать с утра.
— Просто ты боишься, — со вздохом отметил Герард и руку убрал, отодвинулся от девушки, перевернулся на спину.
Аверил тоже перевернулась, приподнялась на подушке, придерживая одеяло на груди. Огонь в камине погас и в слабом, рассеянном свете, проникающем через неплотно задёрнутые портьеры, Герард, взлохмаченный, с глазами тёмными, что небо в поздний час, казался безмерно усталым, будто не спал всю ночь, но трудился без перерыва.
— Сюзанна сказала, двадцати тебе ещё нет… а сколько есть?
— Девятнадцать, ми… Герард.
— Девочка из деревни, — протянул проклятый негромко, задумчиво, словно сам с собой разговаривая. — За её пределы выезжала когда-нибудь?
— Только в детстве несколько раз, когда мама с собой на ярмарку брала, да когда отчим… сюда привёз.
А прежде города она и не видела. Ни петляющих тесных улиц, ни домов в два-три этажа, что поднимались по обеим сторонам, лепясь друг к другу наподобие крепостной стены, ни столько экипажей, лошадей и людей за раз, в отличие от деревенских удостаивающих отчима и закутанную в поношенную накидку Аверил разве что мимолётными брезгливыми взорами.
— Читать и писать ты, полагаю, не умеешь.
— Умею! — Аверил ещё выше поднялась, села, опёршись спиной на подушку, глядя на Герарда сверху вниз.
— Правда? — проклятый посмотрел удивлённо, недоверчиво чуть.
Неужели решил, будто обманывает?
— Я ходила в школу при храме Гаалы Всеблагой, что рядом с нашей деревней, жрицы там всех детей учили и читать, и писать, и считать немного.
— Только в большинстве своём детишки там выучиваются в лучшем случае читать по складам односложные предложения, писать исключительно собственное имя и считать на пальцах до десяти, — поправил Герард снисходительно. — Да и кто вообще в детстве любит учиться?
— Наш храм маленький, тихий, — Аверил отвернулась от проклятого, избегая пытливого его взгляда. — Службы проходили только пятого дня каждой недели, а занятия — трижды в неделю до полудня. В остальное время там почти и нет никого, лишь иногда женщины заходят попросить божиню о милости какой или вознести ей хвалу.
И храм — укрытие надёжное, верное, сладко пахнущее благовониями. Под сводами земного дома Гаалы маму не привечали особо, шептались, что среди честных женщин нет места падшей, той, что позволила Керит, тёмной богине похоти, совратить себя и опорочить недостойной страстью, но маленькую Аверил жалели, помня, что дитя, при каких бы обстоятельствах оно ни было зачато, невинно в глазах Всеблагой.
— Я ходила на все уроки несколько лет кряду, хотя уже всё знала и каждое слово наставниц выучила наизусть. И старшая жрица позволяла мне читать книги из храмовой библиотеки.
— При храме была библиотека?
— Да, с настоящими книгами, и я все перечитала не по одному разу, даже богословов.
— Хм-м… любопытно, и сколько в этой вашей библиотеке было книг?
— Дюжина священных книг и шесть обычных, — отчего-то Аверил произнесла это с гордостью.
Пусть она всего-навсего жалкая невольница, но вовсе не безграмотная дурочка.
— Восемнадцать книг? Целых восемнадцать книг? — Герард вдруг рассмеялся с весельем искренним, однако всё равно обидным, царапающим терновыми шипами. — Дирг побери, ты права, это настоящая библиотека!
И что же тут смешного? Ему, поди, хорошо рассуждать — всем известно, что члены братства не только могущественны и опасны, но и богаты не хуже королей
