телу её — чтобы больший вес заговору отворотному придать — а не могла толком. Или не хотела? Не хотела больше былое ворошить, не хотела взывать к памяти тела: померкла она тоже давно.
Она прикрыла веки, чтобы не пускать в голову размышления лишние, и зашептала прямо над ним, медленно поглаживая жёсткую ладонь пальцами:
“Помогите, Мать Сыра Земля, Мать Матерей и Мать Мёртвых (здесь Макошь, Лада и Морана — прим. автора). Не дайте сгинуть-погибнуть мужу моему, обрядом со мной связанному, кровь мою девичью принявшему. Травы чистые, в поле и у реки собранные — примите тяжесть воли чужой на себя. Возьмите на себя всё гадкое, наведенное, привороженное, с подкладом принесенное, дурным словом посланное, лихим взглядом провоженное. Будь хоть девицей, будь хоть старухой, будь хоть мужиком, будь хоть сестрою, будь хоть братом, будь хоть свекровью. Пеплом обратятся нити повязанные, водой разольются-расплещутся без следа. Отпустит рука недобрая, хватка сильная. Крепко моё слово, словно Алатырь-камень. И не будет ему препон на пути”.
Склонилась Елица ещё ниже и губами прижалась к челу Радима, наполняя его тело волей своей. Волей Богинь, что не допустили бы злой волшбы, коли имели бы на том капище прежнюю силу. Нависла тень позади. Елица, хоть и не видела, но почувствовала так, словно туча влажная над головой встала.
— Верну тебе его. Помогу, — голос ровный, словно скол с глыбы ледяной, приложился к спине, пробирая до самого нутра промозглостью. — Только затем, чтобы Ледена отпустила.
— Не трожь жрицу мою, — ответил тут же другой голос, тёплый, что озеро в серёдке лета. — Не в твоей власти она.
Тихий вздох-смешок прозвучал, будто иглой в сердце впился.
— Все они в моей власти. Живут, ходят, едят, любятся. А путь у них один.
Взметнуло косы тяжёлые сильным ветром, который ознобом пронёсся по шее — и всё стихло. Елица вдохнула, отстраняясь от Радима, и выпрямилась. Дыхание металось в груди, не успокаиваясь никак. И в затылок явственно упирался взгляд чей-то. Она повернула голову медленно, боясь рассыпаться на крупинки мелкие. Чаян смотрел на неё со своего места, а вот Ледена не было — ну и хорошо.
Примчался скоро Брашко: не успела Елица ещё в себя прийти совсем. Принёс травы нужные — и тут же она приготовила из них настой: обтёрла им виски Радима, шею, грудь — а остальное оставила, дать напиться, как очнётся.
Встала, едва переставляя ослабевшие ноги, и подошла к Чаяну, который всё это время так и наблюдал за ней молча.
— Я посижу тут у вас. Подожду, — прошептала, не уверенная, что княжич её услышал.
Тот подскочил вдруг, словно что-то его встревожило резко. Сомкнулись руки его сильные на талии, а грудь широкая вдруг в лицо будто сама по себе ткнулась. Елица повисла в объятиях Чаяна, понемногу понимая, что просто упала на него, а он и встал, увидев, как валится она.
— Ложись, — заговорил он мягко и успокаивающе. Помог опуститься на лавку, придерживая, кажется, чуть крепче, чем нужно. — Радай! Чего сидишь моргаешь, воды поднеси!
Затопотал отрок, торопясь выполнить приказ. Елица вытянулась на ложе княжича, водя медленным взглядом по его лицу.
— Не беспокойся, — улыбнулась. — Всё пройдёт.
И такая тяжесть неподъёмная навалилась сверху, будто землёй её вдруг засыпало. Только почувствовала она, как Чаян стал гораздо ближе — и тепло его живительное, щедрое, сила живы его полились словно потоком могучим. Окутали, освобождая от немочи.
— Отдыхай, княженка моя, — коснулись его губы щеки легонько.
А после прижались в поцелуе ласковом к губам — и Елица уснула.
— Коль ты набиваешься ко мне в тести, то и помогай тогда, — Чаян сомкнул перед собой на столе руки в замок.
Староста Макуша приподнял густую бровь, осматривая княжича уже без злобы, что накануне разливалась в его глазах буйной краснотой. Сейчас, видно, уже отступила вспыхнувшая обида, да и уверился он, что дочка бесхозной не останется. Чаян-то больше ничего против его требования не говорил. И Елица даже не знала, что творится в его мыслях, смирился ли он и правда — а может, просто притих, надеясь, что сумеет решить подкинутую Макушей заковыку позже?
Староста перевёл взгляд с княжича на Елицу — и та вновь усердно принялась мешать в горшке кашу. Не забывала она поглядывать и на Радима, который всё ж задержал всех в пути, пусть и не хотел. После снятия сильного приворота, который едва не свёл его прямиком в Навий мир, приходил он в себя гораздо дольше, чем в первый раз, как умерла Димина. Видно, чем дальше от капища старого без неё уходил, тем сильнее нить та натягивалась, сжимая ему горло. Уж неведомо, с какой грани жрица его вытащила, раз так крепко он к ней привязан был: такое только на крови замешать можно. Или на полусмерти, когда душа сильнее всего уязвима, повисшая между мирами.
Он оказался вдруг очень слаб, едва вставал, чтобы нужду справить, но на второй день уже чувствовал себя гораздо лучше и сказал тут же, что готов ехать на следующее утро. Злило это княжичей, конечно. Особенно Чаяна, который предлагал его здесь на попечение старосты и оставить, но Елица не хотела. Нужно понять всё, что ещё осталось между ними — а там уж решать.
Недолго Макуша размышлял над словами княжича, вздохнул только.
— Чего ж тебе надо? Снеди в дорогу или…
— Людей мне надо, — закончил за него Чаян. — Поняли мы тут, что по княжеству собственному не можем без опаски ездить — того и гляди напасть какая случится. Поэтому собери-ка мне воинов хороших с полдесятка.
— Мы и так отдали в войско всех, кого смогли, — покачал головой Макуша, раздувая ноздри.
— Коли отдали бы всех, некому было бы тут работать. Несколько крепких парней мне вполне сгодятся.
Староста и рот уже открыл, явно намереваясь спорить и отстаивать своих людей. Но распахнулась дверь, впустив в избу клок душного воздуха снаружи, и вошёл Леден: отлучался ненадолго. Только успел сказать Брашко, что на торг местный — и вместе с ним умчался. Уж что там княжичу вдруг могло понадобиться…
Как староста увидел младшего Светоярыча, так и передумал возмущаться: лицо его чуть разгладилось в напускной приветливости. Всё ж Ледена по-прежнему опасались все. Даже, вон, муж солидный.
— Что, упрямишься снова, Макуша? — он усмехнулся, поглядывая на мужчин.
