бесконечные годы.
Ещё больше работных лагерей. Ещё больше заборов под напряжением. Ещё больше мёртвых видящих. Ещё больше частей тела, отрубленных для машин. Ещё больше лабораторий. Ещё больше ошейников. Ещё больше людей, держащих детей-видящих в качестве питомцев.
Ещё больше войн.
Ещё больше садистского хохота.
Ещё больше самодовольных политиков, выпускающих указы, произносящих слова не всерьёз — бессмысленные, бесполезные слова, которые ничего не дадут, ничего не изменят, потому что игнорировали то, как всё устроено на самом деле.
Вхождение в замкнутое пространство загона здесь ощущалось зловеще.
Должно быть, я оставил свой полуорганический щит за пределами тюрьмы. Красноватые кирпичи работных бараков теперь маячили ближе. Я на мгновение помедлил у зияющих, кричащих ртов незастеклённых окон, но в таких густых тенях ничего не видел.
Младенец…
Я слышал плач младенца.
Мне пришлось приложить усилия, чтобы не прикрыть нос.
Я осознал, почему, когда перешагнул вырытую заключёнными яму, которая была наполнена фекалиями и мочой. Они сделали это, чтобы организовать себе примитивную уборную, всего в нескольких метрах от места, где спали некоторые невезучие… всё для того, чтобы не приходилось выбираться на холод.
Как же было холодно, бл*дь.
Тут было так холодно, что это служило отдельной формой ада. Манаус был жарким адом, полным болезней и насекомых. А это холодный ад.
Запахи в Манаусе запекались под жужжащими мухами и палящим тропическим солнцем, атаковали мой нос как материальный объект. Здесь дерьмо и моча застывали, но запах всё равно оставался, и новые отходы жизнедеятельности растапливали предыдущие.
Я не мог на это смотреть.
Я не хотел на всё это смотреть.
Однако эта примитивная уборная образовала просвет в толпе, позволяя мне перешагнуть её и ступить ко входу в цементный бункер.
Я слышал плач младенца…
Я гадал, не было ли это тоже воспоминанием.
Земля внутри цементной постройки была застывшей и твёрдой как камень.
Даже если не считать уборной ямы, я чуял вонь немытых тел, мочи, фекалий и дурной воды, приторно сладкие запахи гниющей лагерной еды, смешивающиеся с отдалёнными ароматами офицерской столовой — кофе, дым и готовящееся мясо, отчего мой желудок урчал и одновременно совершал кульбиты от тошноты.
Казалось, спустя целую вечность я добрался до двери в барак.
К тому моменту я полностью заблокировал крики и вопли видящих из работного лагеря.
Большинство из них продолжало следовать, но держалось на расстоянии.
Я невольно замечал сердитые взгляды и пробормотанные ругательства… а также ненависть на грязных лицах и впалых щеках, особенно в глазах, но также в поджатых губах, стиснутых кулаках и напряжённых телах.
Когда я вошёл в абсолютно чёрный дверной проём барака, стало тихо.
Я забыл обо всём.
Я забыл обо всём остальном.
Я помедлил на пороге ровно настолько, чтобы позволить своим глазам адаптироваться.
Пространство было открытым, не имело внутренних разделительных стен. Тут лишь слегка пахло плесенью. Освещение было скудным, свет лился только из узких окон вдоль стены с одной стороны. Комки пыли лениво перекатывались в редких лучах солнца, бросая вызов ледяному воздуху.
Мои пальцы сжались на рукоятке оружия — на неуставном, органически усовершенствованном Пустынном Орле, который я носил со времени нашей последней операции в Израиле. Я почувствовал, как мои пальцы скользят ближе к курку. Шагнув в эту тьму, я осмотрелся по сторонам.
Всюду лежали мёртвые тела.
Стопки, стопки мёртвых тел.
Так много, что и не сосчитать.
Посреди всей этой смерти мои глаза нашли напольную постель.
Там, скрестив ноги на матрасе, чья поверхность пятналась чёрной плесенью, сидела незнакомая видящая. Мой взгляд поднялся выше, к свертку в её руках, затем к её лицу.
На меня смотрели раскосые, проницательные, изумрудно-зелёные глаза.
У неё были длинные чёрные волосы и высокие скулы, которые выделялись даже в тусклом свете. Сидевшей передо мной женщине-видящей должно быть минимум несколько сотен лет. На коленях она держала свёрток, который свирепо оберегала.
И всё же каким-то образом выражение её глаз оставалось совершенно неподвижным.
Что-то в ней заставило меня помедлить, попытаться заговорить с ней.
— Кто ты? — сказал я.
— Моё имя — Кали.
— Принадлежность к клану?
Женщина промолчала.
— Зачем ты здесь? — спросил я.
И снова женщина молча смотрела на меня.
Я попытался связаться с разведывательным подкреплением в башне, используя гарнитуру, но получил лишь статический шум. Мне надо убить ребёнка. Я чувствовал это всем моим сердцем, но у меня не было оружия. Пистолет испарился прямо из моей руки.
Теперь над ней стоял сероглазый видящий, державший меня на прицеле.
— Балидор, — пробормотал я его имя.
Мои глаза скользнули от видящего из Адипана к женщине на матрасе, которая теперь медленно поднималась на ноги, крепко прижимая свёрток к груди. Она выпрямилась в полный рост, а потом просто смотрела на меня с сочувствием в глазах.
— Мне жаль, — нежно сказала она. — Сейчас я мало что могу для тебя сделать. Но я сделаю то, что смогу. Когда ты умрёшь.
Я сглотнул, уставившись на неё, тронутый, раненый и разозлённый тем, что я видел в её свете, в этих поразительных зелёных глазах.
Не думаю, что я когда-либо чувствовал себя более беспомощным, чем когда смотрел на свёрток в её глазах.
Теперь я знал. Я понимал.
Это конец.
Для всех нас… это конец.
Я посмотрел на Балидора, и теперь сероглазый видящий тоже уставился на меня с сочувствием, с состраданием и пониманием в пронизывающих серых глазах.
— Пожалуйста, брат, — я слышал в своём голосе искреннюю мольбу. — Убей это, пока ещё можешь. Пожалуйста, брат. Подумай о своих людях… пожалуйста.
— Я думаю о своих людях, — ответил Балидор по-доброму. — И мне жаль, брат мой. Поистине. Я желаю, чтобы в следующий раз у тебя был лучший путь. Лучший мир.
Я мог лишь смотреть на него.
В моём свете расцветал ужас, душивший меня.
Я чувствовал это с абсолютной уверенностью.
Я принял неверное решение.
Я всегда принимал неверное решение.
У меня было время увидеть, как Балидор берёт женщину за руку, пока я падал коленями на утрамбованную застывшую землю, зажимая руками дыру в моей груди.
Мои ладони уже сделались тёплыми.
А потом я увидел её лицо.
Не женщины… ребёнка.
Она смотрела на меня с рук черноволосой женщины.
Её глаза светились резким бледно-зелёным светом в почти абсолютной темноте, заставляя меня гадать вопреки боли, вопреки пониманию, что я умираю. Я наблюдал, как Адипан Балидор воркует с ребёнком, а женщина с чёрными волосами крепче прижимает её к груди. Всё происходило медленно, в какой-то тишине в тонах сепии, и единственным доходившим до меня цветом был тот резкий,
