На что он рассчитывает? Что, вот что он может мне предложить?!
Наверху в номере нервничал Лагранж, которого на этот раз я попросила не присутствовать — а здесь, в холле отеля, мы сидели, разделенные журнальным столиком, и молча смотрели друг на друга.
Он помнил меня истеричным подростком.
Я помнила его хладнокровным чудовищем.
Пришло время оценивать врага заново.
— Элалия, — заговорил он первым, медленно и с трудом подбирая слова, — Послушай меня, девочка…
Меня кольнула иголка недостойного, но острого удовольствия: о, я отлично понимала, чего стоило ему сделать первый шаг! Чего стоил ему этот дружелюбный и доверительный тон.
— Я понимаю, ты на меня обижена… И ты имеешь право, я очень виноват перед тобой! Но мама любит тебя. Все эти годы ей очень тебя не хватало…
О, да. Видимо, поэтому она ни разу не взяла трубку сама, когда ожидала моего звонка. И именно потому, что ей меня не хватало, она не слишком часто меня навещала… Хотя, конечно, мама исправно рассказывала, где они с мужем побывали!
Мысленная ирония получилась даже без оттенков горечи и обиды.
Людвиг Стивенс, безусловно, мог мне навредить — но, пожалуй, не в его силах было причинить мне боль или обиду.
Я рассматривала эту новую для себя мысль, а отчим продолжал развешивать в воздухе кружева и миражи:
— Давай вернем всё, как было? Возвращайся домой, Эления очень любит тебя, и твой старый дом — его можно выкупить, я выяснил! И всё будет хорошо, я обещаю! Девочка моя, я был не прав, но я искренне хотел, как лучше! Я так люблю твою мать!
Да. Если бы я действительно все еще была той шестнадцатилетней девочкой, которую он выкинул из дома, и которая после телефонных разговоров с мамой рыдала в Горках дни напролет, отчаянно нуждаясь в ее любви — это бы сработало.
К несчастью отчима, то время прошло. Но все равно, это была хорошая попытка. Особенно пассаж про дом я оценила, мистер Стивенс, правда! Снимаю шляпу!
Я сидела и смотрела этот спектакль молча, и, поняв, что я не отзываюсь, не принимаю его взятку эмоциями, он тоже замолчал.
А потом выдохнул и, глядя прямо мне в глаза, страстно, с напором спросил:
— Чего ты хочешь? Только отстань от Элении. Ладно, меня ты ненавидишь, но она-то что тебе сделала? С ней-то ты так за что? Давай договоримся между собой, как взрослые люди. Чего ты хочешь?
Никогда не сдаетесь, мистер Стивенс, да?
Чего я хочу — указано моим адвокатом в исковом заявлении: избавиться от опекуна, не способного исполнять опекунские обязанности должным образом, получить компенсацию за годы жизни в исправительном заведении и досрочное признание полной гражданской дееспособности. Адвокат, правда, убеждал выдвинуть также обвинение в причинении финансового ущерба, но я отказалась. Во-первых, если по-честному, я ведь знаю, что отчима не интересовали наши деньги. А во-вторых… была еще одна причина. Но для этого следует сперва получить независимость.
А не хочу… пожалуй, говорить с отчимом. Выслушать его я хотела. А вот говорить… нет, увольте. Не хочу. И если не хочу — значит, и не буду.
Это одна из прелестей моей свободной жизни: я могу просто не делать того, что мне не хочется.
Должна признать, пьеса о страданиях несчастного отчима, которому не повезло получить в падчерицы неблагодарную дрянь, не ценящую его заботы, удалась на славу. Исполнитель главной роли держался с достоинством и легкой грустью, хор в виде команды адвокатов выступал на подпевках, исправно транслируя во все стороны сопереживание злоключениям клиента…
Если бы постановка шла на театральных подмостках, я бы рукоплескала и кричала “Браво!”. Но спектакль давали в зале суда, так что пришлось сдержаться.
— Сторона истца вызывает для дачи показаний мистера Арчибальда Кроуча! — объявил секретарь суда, и у меня в животе тяжело ёкнуло.
— Представьтесь суду, — последовали привычные уже слова.
А вот что оказалось неожиданным — это длительный перечень званий и достижений, озвученный куратором после имени. Я понятия не имела, сколько у моего куратора регалий как у мага и как у преподавателя.
— Суд предупреждает вас об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний...
Процедура соблюдения формальностей пошла по накатанной.
Когда мистер Локвуд, готовя меня к слушанию, вскользь сказал о мистере Кроуче “это наш свидетель” — подразумевая, что он давал показания в нашу пользу, я не то чтобы не поверила…
Впрочем, я именно не поверила.
Я, пожалуй, не держала зла на наставников из Горок и даже понимала, почему они так поступали — особенно хорошо я понимала это теперь, когда мы с Даниэлем сами пошли на сделку с государством — и с совестью, согласившись молчать о правде из собственных выгод. И именно поэтому я сомневалась, что “это наш свидетель”.
И именно поэтому, когда на вопрос адвоката: “Когда именно у мисс Хэмптон случился первый срыв?”, мистер Кроуч ответил прямо и недвусмысленно: “Через полгода пребывания в “Зеленых Горах”, — я была потрясена.
— То есть, вы хотите скачать, что между первым и вторым магическим срывом у мисс Хэмптон прошло около полугода? — въедливо уточнил мистер Локвуд.
— Нет, — усмехнулся мистер Кроуч, прекрасно понявший, чего от него добиваются. — Я хочу сказать, до того первого срыва, который произошел уже в “Зеленых Горах”, проблем с магией у мисс Хэмптон не было.
Со стороны Элении Стивенс донесся сдавленных то ли всхлип, то ли хрип: моё удивление было мелочью по сравнению с тем, что пережила она.
— То есть, если бы мисс Хэмптон не определили в ваше учреждение, у нее не было бы проблем с контролем над силой?
— Этот вывод не совсем корректен, — поправил адвоката мистер Кроуч. — Причиной срыва у мисс Хэмптон стало не помещение к нам как таковое. Главной причиной стало напряженная и сложная обстановка внутри семьи. Сейчас нельзя сказать с уверенностью, как развивались бы события, останься мисс Хэмптон в таких условиях дома. Возможно, это привело бы всё к тому же магическому срыву — а возможно, стресс и постоянное эмоциональное напряжение нашли бы другой выход.
— То есть, вы признаете, что мисс Хэмптон была принята в “Зеленые Горы” без реальных на то оснований?
— Из наших воспитанников лишь две трети имеют реальные магические проблемы. Остальных нам просто навязывают без действительно существующих показаний. Но это не значит, что им не нужна помощь: подросткам, от которых отказываются собственные семьи, она необходима в любом случае. Просто не по магическому профилю.
Может быть, мне показалось, но… эти слова прозвучали как попытка оправдаться перед самим собой. Хотя, возможно, я просто слишком даю волю воображению.
— Так что да, “Зеленые Горы” принимают таких воспитанников, — продолжил мистер Кроуч. — На то есть две причины. Первая — на ректорат давят попечители. Нам очень... не рекомендуется проявлять... излишнюю придирчивость при приеме некоторых подопечных. Родители которых щедро оплачивают содержание своих детей. А вторая... Скажите, а что будет с этими детьми, если "Зеленые Горы" им откажут?
Мистер Кроуч помолчал, а потом сказал то, что не относилось, пожалуй, к слушанию:
— С этого и начинается. Сначала ты говоришь себе “Если эти дети не нужны дома — от них всё равно избавятся, а пожить до совершеннолетия в красивом месте под присмотром наставников — не самая худшая участь”. А потом на твоих глазах здоровый подросток зарабатывает нервный срыв, а за ним и срыв магический, обрастает комплексами и прячется в скорлупе, в которую ты бьешься впустую — и не можешь пробиться. Тебя не пускают. Тебя не считают достойным доверия. И нельзя сказать, что безо всяких на то оснований… Иные сделки с совестью слишком дорого этой совести обходятся.
Я не успела отвести взгляд — и мистер Кроуч, слегка повернувшись, посмотрел мне в глаза.
Это было “Извини”.
И это не было моим слишком вольным воображением.
