– Верно, – оторвавшись от меня, выдыхает князь, – твой опекун.
Мучительно медленно его пальцы опускаются с моей щеки на шею. Это больнее, чем боль. Это страшнее. Меня колотит, я закрываю глаза. Мужская ладонь обжигает. Я отворачиваюсь, но он не отступает. Я чувствую жар его тела за своей спиной, я слышу его дыхание. Он наклоняется к моему уху и, губами почти касаясь моей кожи там, где только что лежала его рука, убивает:
– Несостоявшийся муж твоей старшей сестры. Единственный, кто согласился оплатить долги твоего батюшки.
– Какое благородство. Кто просил вас об этом? Вы вполне могли отдать эту честь господину Бортникову, – я рукой вытираю рот и хрипло смеюсь.
Только мы оба знаем – в этот раз снова ведет Алексей.
– Бортникову? – он смеется. – Ну уж нет, милая. Я не собираюсь отдавать тебя этому лису. А Анастасия давно не отвечает на твои письма. И ты давно не пишешь ей. Её брат не увлекается девушками. Ты снова обманываешь меня, Мари.
Мари…
– Шувалова, – добавила я. – Мария Шувалова. Всего доброго, мадам Дюбуа, – отрывисто поклонилась и, не оглядываясь, ушла с площади.
Стыд и пустые сожаления давно пора оставить в прошлом.
Глава 4
Тучи снова затянули небо плотным покрывалом. За короткое солнечное утро черный снег успел немного подтаять. Я посмотрела себе под ноги и, невесело хмыкнув, похвалила себя за предусмотрительно купленные калоши.
Планировка столицы довольно проста. Прямые линии широких улиц и маленьких, таких же прямых переулков. Город велик, путь от Сенной до Никольской площади занимает довольно большой промежуток времени, если не знать коротких путей.
Узкий проход вывел меня на площадь. Издали завидев храм, я перекрестилась. Двустворчатая кованая калитка двора собора была приветственно распахнута. Горожане (в кои-то веки улыбающиеся!) несли в церковь праздничные угощения, а я не могла заставить себя сделать шаг. Подняла глаза на небесные стены храма и пальцами вцепилась в ледяные металлические прутья. Даже под хмурым небом золото куполов слепило глаза.
– Чего стоишь, дурно, что ль? – болезненно худой мужичок остановился рядом.
– Ох, а белая-то какая, – заквохтала замотанная в серый платок женщина. – Не ела небось, сейчас-сейчас! – она потянулась к своей котомке.
– Спасибо, ничего не нужно. У меня всё есть, – пробормотала я и чуть приподняла свой узелок, мол, не вру. Правда есть.
И я, не слушая более причитаний, а затем и недовольств – коли уж вызвала желание помочь, изволь добро принимать – отпустила калитку и вошла.
Меня, Шувалову, приняли за нищенку, умирающую от голода. Мне бы засмеяться, да только не смешно.
Господи, прости меня! Прости гордыню и недостойные мысли. Спаси и сохрани…
Высокие своды, золото икон, ладан и воск. Я вновь осенила себя крестом и аккуратно положила кулич и яйца на длинный деревянный стол у входа.
После Рождества я захандрила, пропустила службу, малодушно радуясь отсрочке. Одну, вторую, третью ... Я знала, господь простит, простит и отец Павел, да только как простить саму себя?
Я не заметила появления священнослужителя, погрузившись в невеселые мысли. И только вид какой-то женщины, припавшей с поцелуем к руке отца, помог мне прийти в себя.
Праздник, Мари! Как тебе не стыдно!
– Благословите, батюшка, – сказала я, когда он остановился напротив.
– Бог благословит, – ответил отец Павел.
Он сложил пальцы именем господа бога, благословил меня. Я нашла в себе силы и взглянула в его лицо, вздрогнула: он и сам будто сошел с иконы. Темные глаза смотрели в самую душу, я не отвела взгляд, перекрестилась и поцеловала его ладонь.
«Я целую не твою руку, а твой сан, который древнее меня и тебя», – вспомнила я, как он пояснял мне смысл этого действия, и тихо прошептала слова вслух.
Лучики морщин разбежались вокруг его глаз, священник чуть улыбнулся. Я знала, он тоже помнил наши разговоры.
Отец Павел знал меня как никто другой, он был моим духовником еще с тех самых пор, когда умерла Ольга. И если бы не его терпение, если бы не долгие беседы тогда совсем еще юного выпускника семинарии с обезумевшим от горя ребенком …
Я пережила. Пережила я и смерть родителей. И вот она моя благодарность… я не приходила на исповедь долгие полгода.
Батюшка задержался рядом со мной всего на миг, но этого мига хватило, чтобы самой себе пообещать:
– Я приду завтра.
Едва заметный кивок головы, всё понимающая улыбка. С души будто сняли неподъемный камень. Я смотрела, как он уходит от меня к другим мирянам, и впервые за долгое время дышала полной грудью.
– Маша! – окликнули меня.
Я обернулась и увидела Петра.
– Петя? – удивилась я. – Я думала, ты на Моховой.
– Да вот, – он подкрутил ус, на нас начали оборачиваться, и Чернышов тихо пообещал: – После поговорим.
Священник обошел столы, обрызгивая яства святой водой. Я быстро связала свое добро обратно в узелок, взяла Петю под руку и вывела на улицу.
– Так всё же, почему ты здесь? – я поправила платок на голове и подула на мгновенно озябшие руки.
– Да, случайно. Был тут рядом, – отмахнулся Петр. – Давай сюда, – Чернышов забрал у меня узелок и всё бы ничего, да только я заметила непривычно внимательный взгляд, которым он смотрел на мои ладони.
Случайно? Что-то не верится.
Несколько минут мы шли по направлению к моему дому, и все мысли о прошлом окончательно вылетели из моей головы, их заменили догадки и предположения, одна страшнее другой. Случайность или реальные опасения за мою жизнь уже не только ночью? В предпраздничный день, в церкви? На службе.
Низко задрожала земля. Трамвай медленно и тяжело, словно огромная металлическая гусеница, приближался к остановке.
– На трамвае или пешком? – спросил меня Петр.
– Пешком, – ответила я. – Редкий день – дождя нет, да и ветер не сильный.
Всю дорогу Петр сыпал шутками так отчаянно, что мне стало по-настоящему страшно. Мы почти дошли, до моего дома оставалось всего ничего, я не выдержала и, резко остановившись, посмотрела на Чернышова.
– Петя, достаточно.
Он отвел глаза.
– А теперь, говори.
Чернышов поморщился и, задержав взгляд на единственном во дворе дереве, попросил:
– Покажи мне правую ладонь.
Я вытащила из муфты руку и, мимоходом отметив дрожащие пальцы, раскрыла ладонь.
Пётр указательным пальцем провел по горизонтальному рубцу на моей руке и, прикрыв глаза, тихо выругался.
– Я всё же надеялся, что мне привиделось.
Он снова замолчал. Во двор забежало трое бойких мальчишек с самодельными рогатками в руках.
– Пли! – звонко выкрикнул самый старший.
Лишенные листьев тонкие ветви дерева качнулись. Стая черных ворон с пронзительным карканьем взметнулась в небо. Я передернула плечами, провожая птиц взглядом, и позвала:
– Петя…
Чернышов хмуро на меня посмотрел.
– Если ты хотел нагнать на меня страху, у тебя получилось еще вчера.
Он крякнул, но глаза его оставались серьезными. Пётр накрыл мою руку своей и крепко сжал.
– Мария Смирнова – рабочее имя Марго. Задушена во время или сразу после соития, на руке порез. Дорогая девка, тело нашли быстро. Это было в январе. Проверены записные книжки, опрошены клиенты. Убийцу нашли. Студент, долго копил на это свидание. Божился и клялся, что не виноват, да только все они невиновные. Дело закрыли. А несколько дней назад второе убийство. Натали, в миру Мария Звонарева. Ладно бы имя, ладно бы похожие обстоятельства. С такими мужчины не сдерживаются. Но у жертвы был свежий порез на ладони, и Скворцов припомнил то январское дело, а вчера за обедом обмолвился мне.
– Третья девушка? – я аккуратно забрала руку.
– И третья, – подтвердил Петр. – Откуда у тебя шрам?
– Я не помню … – муфта не грела, и ледяные пальцы не гнулись. – С детства, кажется.
